Книга Астрея (фрагменты) - Оноре Д’Юрфе

а глупость делают его столь неблагодарным, и хочу признаться, что, как Вы и сами знаете, он, бесспорно, в самом деле любит Астрею; но имей он здравое суждение, разве не стал бы он пренебрегать ею ради Вас — особы, заслуживающей несравненно большего предпочтения? А между тем он так мало замечает сие, что всякий раз, как я говорю ему о Вас, он отвечает мне лишь сожалениями о разлуке со своей Астреей и рисует эту разлуку с такою горечью, что можно подумать, будто пребывание в Вашем доме бесконечно ему докучает. Да хоть сегодня поутру, когда, услыхав его вздохи, я спросила его о причине, он отвечал мне так, что и камни прониклись бы жалостию, а в конце концов попросил, дабы я узнала, не может ли он оставить Ваш дом.

— Ах так! — покраснев от гнева и не в силах рассеять ревнивое подозрение воскликнула Галатея, — признайтесь мне Леонида, он затронул Ваши чувства.

— Правда, Госпожа, он пробудил во мне жалость, и думается мне, раз он так жаждет удалиться отсюда, Вы не должны удерживать его силой: ибо Любовь никогда не загоняют в Сердце кнутом.

— Я вовсе не разумела, — возразила Галатея, — что Вы тронуты к нему жалостию, но не станем более говорить об этом; быть может, когда он поправит здоровье, тогда ощутит последствия той досады, что зародил он во мне, как и действие Любви, каковую пробудил в Вас. Впрочем, говоря откровенно, разрешение уйти будет ему дано не по его, а по моему желанию.

Леонида хотела отвечать, но Нимфа прервала ее:

— Довольно, Леонида, — сказала она ей, — удовольствуйтесь тем, что я долее не продолжаю и ступайте; таково мое решение.

Таким образом, Леонида была вынуждена замолчать и удалиться, столь глубоко оскорбленная, что решила она отныне укрыться у своего дяди Адамаса и не давать себе заботы заниматься сердечными тайнами Галатеи. Последняя же в это самое время позвала Сильвию, одиноко гулявшую в другой аллее, и, против своего намерения вынуждена была, пеняя на Леониду, сообщить Сильвии то, что до той поры от нее скрывала. Сильвия же, хотя и была молода, все же была столь рассудительна, что смогла все поправить, попыталась как можно более оправдать Леониду, взвесив, что, ежели подруга ее раздосадована и вся сия история выйдет наружу, это может принести много позора ее Госпоже. Вот почему она между прочим сказала Галатее:

— Вы хорошо знаете, Госпожа, что никогда не посвящали меня в сию историю. Однако же я поведаю Вам о ней такие подробности, кои докажут, что я знаю обо всем этом более, нежели хотела показать; но нрав мой таков, что сама я не вмешиваюсь в дела, в кои меня не посвящают. Уже некоторое время я заметила особое усердие моей подруги в уходе за Селадоном и заподозрила, что причиною тому — любовь, а не только сочувствие его беде; и так как чувство сие касается до всех нас, я решила, прежде чем поговорить с нею, хорошенько во всем увериться. С той поры следила я за ее действиями пристальнее обычного. И случилось так, что позавчера устроилась я за ложем Пастуха, когда он спал. Немного погодя вошла Леонида; толкнув дверь, она ненароком разбудила его, и после немногих общих фраз принялась говорить о приязни, каковую питает он к Пастушке Астрее, а Астрея к нему. «Поверьте же мне, Пастух, — сказала она, — приязнь сия — ничто перед ценою того чувства, кое ощущает к Вам Галатея». — «Ко мне?» — спросил Селадон. «Да, к Вам, — отвечала Леонида, и не притворяйтесь столь удивленным, ибо знаете, сколь много раз я говорила Вам о том, однако чувство сие не передать никакими словами». — «Прекрасная Нимфа, — возразил Пастух, — я не заслуживаю подобного счастья, да и не верю в него: какую склонность может питать Галатея ко мне, рожденному Пастухом, желающему жить и умереть им?» — «Ваше происхождение, — отвечала подруга, — может быть лишь высокородным, ибо оно дало жизнь стольким совершенствам». «Ох, Леонида, — сказал тогда Пастух, — слова Ваши полны насмешки, но когда бы они и были правдивы, думаете ли Вы, что я забуду, кто Галатея и кто я? Я твердо знаю сие, прекрасная Нимфа, и умею точно измерить степень своего ничтожества и ее величия мерою долга». — «Ах так, — отвечала Леонида, — думаете ли Вы, что Амур мерит теми же мерками, что и люди? Эти мерки хороши для тех, кто продает, либо покупает, и разве Вам не известно, что дарованное не мерят, а поскольку Любовь может быть только дарована, отчего хотите Вы ее измерить мерою долга? Не сомневайтесь же более в том, что я Вам сказала, и, дабы не пренебрегать Вашим долгом, воздайте Галатее и любовью и привязанностью в той же мере, какою она Вам их расточает». Клянусь Вам, Госпожа, что до той поры я воображала, что Леонида преследует свою цель, и мне нет необходимости лгать: начало ее речи меня удивило, но, наблюдая затем, с какою деликатностью ведет она Ваши дела, я премного возблагодарила Вашу власть над нами, хорошо зная, что самое трудное — абсолютно владеть собою, нежели кем-либо другим.

— Милая моя, — ответила Галатея, — знай Вы причину, по коей я ищу приязни Селадона, Вы похвалили бы самое намерение и посоветовали бы то же: ибо помните ли Вы того Друида, что предсказал нам нашу судьбу?

— Помню и весьма, — сказала та, — ведь прошло не так много времени.

[…]

Тогда Гилас ответил: “Быть может, Вы полагаете, славный Пастух, что одержали верх надо мною? Госпожа моя, не верьте сему, ибо это вовсе не так; воистину ни один мужчина не способен и никогда не был столь дерзок, чтобы служить лишь одной Пастушке, да еще настолько холодно, что Вы посчитали бы сию службу насмешкою. Я же влюблялся столько раз, сколько встречал красавиц, и всеми ими я был привечен к моему удовольствию. Какое служение надеетесь Вы обресть в его персоне, ежели он настолько неопытен, что и не знает, с чего начать? Но я, служивший на разные манеры, ухаживавший за особами разного возраста, разного положения и разных характеров, я-то знаю, как к сему подступиться и что должно, а что не должно Вам понравиться; и в подтверждение моих слов, позвольте осведомиться у него, хотели бы Вы знать о его неведении.