Книга Куратор - Оуэн Кинг

кучах щебня, сыпавшиеся здесь и там ручейки камушков и гипса – пепелище еще не устоялось. На уровне второго этажа из дальней стены торчал обломок пола; под ним Ди узнала эстраду, на которой некогда были выставлены предметы, принадлежавшие кудеснику-иллюзионисту.

На подмостках по-прежнему стоял волшебный шкаф, но дорогая ткань, которой он был обит изнутри, выгорела, и дверца исчезла. Теперь шкаф напоминал черную коробку. От стола с атрибутами фокусника – цилиндром, палочкой, картами и серебряным яйцом – ничего не осталось. Насколько удалось различить, единственными узнаваемыми элементами внутреннего убранства оставались торчащий выступ второго этажа и обгоревший шкаф.

На газоне перед сгоревшим особняком пушистая белая кошка подлезла под косо торчавшую дверь, глубоко зарывшуюся углом в мягкую землю, и принялась тереться о нижний край.

Даже на уровне пятого этажа на стеклах тончайшими волнами осела сажа. Ди воспользовалась собственным грязным отражением, чтобы поправить чепчик.

Δ

Роберт с задумчивым видом сидел на единственном стуле, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы. Единственным недвижимым имуществом в кабинете, не считая гвоздя для ключа в двери, был колок для одежды, на котором висел драный твидовый пиджак. Единственным украшением офиса служил ферротип с портретом августейшего отца свергнутого короля, чье правление пришлось на юность твидового пиджака. По причине отсутствия электричества в кабинете куратора не имелось ни индукционного телефонного аппарата, ни провода, чтобы его подключить.

Да, подумала Ди, Национальный музей рабочего давно не видел посетителей. Что-то сталось с предыдущим куратором? Судя по всему, надобность в нем давно минула.

Роберт спросил:

– Дора, ты уверена? В городе множество музеев и библиотек, можем найти что-нибудь поуютнее, где меньше восковых фигур.

Ди ответила, что в этом нет необходимости.

– Этот музей отлично мне подойдет, лейтенант.

Роберт улыбнулся и ударил ладонью по столу:

– Ну, будь по-твоему! Отныне ты новый куратор.

Ди обошла стол сбоку и остановилась над своим лейтенантом.

– Так оно и есть. Почему ты в моем кресле?

Δ

В постановлении, подписанном порученцем Кроссли, Роберт вымарал «Общество психейных исследований» и аккуратно вывел «Национальный музей рабочего». Засим они вышли из здания, затворив тяжелую дверь и заперев ее за собой. Увесистый ключ Ди опустила в джутовую торбу.

Они шли вместе. Роберта ждало вечернее заседание чрезвычайной комиссии по правосудию, а Ди возвращалась в университет, в крыло прислуги, готовая приступить к новым обязанностям в музее с завтрашнего утра.

На углу Лигейт-авеню они обратили внимание, что, пока они были в музее, кто-то спустил империалистический флаг, реявший над посольством. Его место занял лоскут зеленой ткани, символизировавший революционное движение. Роберт сказал Ди подождать минуту, пока он представится тому, кто вступил в должность. На этот раз Ди послушалась.

На стук Роберта дверь открылась почти сразу. Свет заходящего солнца резал глаза, отражаясь в стеклах и оловянных крышах посольств и заставляя сверкать трамвайные рельсы, рассекавшие улицу вдоль. Щурясь, Ди смогла разобрать только смутный облик – густая борода, широкие плечи – собеседника Роберта. Беседа оказалась короткой, и вскоре лейтенант сбежал по ступенькам крыльца, а дверь посольства закрылась.

– Это один из капитанов Кроссли, – доложил он. – Зовут Энтони. Работает над вопросами безопасности.

Если у Ди возникнут проблемы или будет нужен телефон, пусть обращается в бывшее посольство. Ее сосед, капитан Энтони, ей поможет.

Джентль

«Саймон Джентль» было сценическим псевдонимом, но иначе иллюзиониста никто не звал. По-настоящему его звали не то Скотт, не то Алан, не то Сальвадор. Его вырастили собиратели устриц, которые спасли его младенцем из створок раковины огромного моллюска, оставшегося на песке во время отлива у Южного моста. Или же это были рыбаки, которые нашли младенца Джентля в пустой лодке в заливе. Или же он впервые осознал себя потерявшим память мальчишкой шести-семи лет, сидя на ржавом ограждении смотровых площадок скалистых западных берегов и что-то насвистывая. Когда на скалу поднялась женщина – впавшая в крайнюю бедность прислуга, решившая свести счеты с жизнью, мальчик спросил, не она ли его мама, и бедняжка ответила «да». Или же профессор педагогики усыновил сироту из Ювенильного пансиона, дабы развить этот малообещающий образчик босяка из Лиса и доказать совершенство своего педагогического метода. Словом, легенд имелось не счесть, и хотя Джентль отказывался подтверждать досужие домыслы, он ничего и не отрицал. Самое большее, в чем он когда-либо признавался, было: «Пусть я не всегда звался Саймоном, но Джентлем я родился».

Во времена Джентля власти косо смотрели на всякую ловкость рук и заклинания: закрепившаяся за фокусниками недобрая слава мастеров карманной тяги гремела громче, чем в нынешние дни, хотя в горных городках северных провинций до сих пор порой топят тех, кто якшается с лесными демонами или занимается иной непотребной волшбой. Однако Джентль был любимым исключением, потому что его иллюзии были очаровательны и подкупающе безобидны.

Серебряное яйцо, например, Джентль пускал по рядам, дабы желающие могли ощутить его вес и плотность. Когда любопытство зрителей бывало удовлетворено и яйцо возвращалось к фокуснику, Джентль объявлял, что свойство ртути – подвижность. Черной палочкой он широко писал слово «Сегодня» – светящиеся буквы повисали в воздухе, а в следующее мгновенье разбивал их рукой. Разлетевшиеся буквы сами складывались в новое слово: «Завтра». Джентль ударял по этому слову своей палочкой, и светящиеся буквы осыпались на пол мельчайшим серым порошком. Тогда Джентль брал серебряное яйцо в руку и сжимал. Жидкое серебро просачивалось между пальцами, и он ловил капли в свою шляпу. В заключение иллюзионист переходил от зрителя к зрителю с маленьким пинцетиком и методично выдергивал по одному седому волосу с каждой головы, утверждая, что эти волосы побелели за время представления. Волоски он сжимал в кулаке, а когда разжимал, на ладони лежало целехонькое серебряное яйцо, а шляпа оказывалась пуста.

На другом представлении Джентль съедал колоду игральных карт. Усевшись за свой столик с флягой чая, чашкой и блюдцем, Джентль разрывал каждую карту на неровные кусочки и пережевывал. В процессе трапезы он то и дело останавливался пригубить чаю и промокал рот салфеткой. Джентль описывал вкус некоторых карт: тройка бубен вызывала в памяти мшистую прохладу грота, вход в который скрыт густыми виноградными лозами, шестерка треф напоминала соленое пиво, семерка червей ассоциировалась с нежным ветерком, валет пик походил на тот момент, когда вы понимаете, что ваш сын знает больше вас, и чувствуете гордость и смешанную с горечью радость от сложения с себя родительских обязанностей и первых, еще робких признаков приближающейся старости. Проглотив всю колоду, Джентль просил зрителей проверить ридикюли и бумажники, и каждая дама находила у себя