Книга Сталин в Царицыне - Борис Васильевич Легран

в революционном Царицыне, на подступах к которому стоял враг. Нет того или этого – найди, раздобудь, прояви смекалку, исхитрись как-нибудь. Такое уж было время, когда ничего не хватало. Но те, кто хотел делать дело, как-то исхитрялись. Деталей для машин тебе из Москвы не шлют? Так ты поговори с местными рабочими, объясни положение, попроси изготовить. Людей одеть не во что? Пускай воюют кто в чем одет, не форма важна, а винтовка. Продовольствия мало? Так в Москве его еще меньше. Рабочим по полфунта в день выдают и то не каждый день. Да, тяжело. Всем тяжело. Но это не означает, что надо сидеть, да головой качать.

Соображений своих я на первых порах ни Козлову, ни кому-то еще выкладывать не стал. Не люблю я действовать сгоряча, не в моих это привычках. Решил сперва осмотреться, ознакомиться с обстановкой.

Постановка на довольствие тоже нас удивила. Нам выдали полностью недельный паек и в придачу выписали пропуска в местную столовую. Я спросил, каким образом организовано там питание – за деньги или за карточки?

– Ничего не надо, – ответил мне Козлов. – Вас внесли в список и этого достаточно. Наша столовая работает по коммунистическим признакам.

Там на самом деле кормили бесплатно. Еда была простой – щи, каша, но есть можно было сколько хочется. В добавке не ограничивали. Вроде бы и хорошо, а сразу же возникал вопрос – как повара ведут учет продуктов, если каждый может брать столько еды, сколько ему хочется? Нет ли здесь возможности для злоупотреблений? И что это за барство такое если вся страна сидит на скудном пайке? Откуда столовая берет продукты? Эти вопросы я задал Козлову. Он ответил, что: 1. В столовой работают честные люди, большинство из которых партийцы и никаких злоупотреблений в ней быть не может; 2. Сотрудники комиссариата проводят на работе не только дни, но и ночи, им некогда самим варить себе щи и столовая очень их выручает; 3. Продукты для столовой отпускаются по отдельной ведомости продотделом Царсовета.[45]

– Нам поручено очень важное дело и потому мы не можем отвлекаться на бытовые хлопоты, – сказал Козлов с видом учителя, объясняющего ребенку очевидные вещи.

Я хотел возразить на это, что мы морском наркомате (и служащие в других советских учреждениях) тоже не баклуши бьем, но таких столовых не имеем. В наркомате нашем была столовая, но кормили в ней по карточкам в счет пайка. Но промолчал потому что по глазам Козлова было видно, что он меня не понял бы. Решил, что больше мы с Сережей в эту столовую не придем. Принципиально. Сережа со мной согласился.

Разместили нас в гарнизонных казармах. По-царски разместили, каждому досталась отдельная комната. Узнав, что мы из Москвы, к нам пришел знакомиться Межевых, командир рабочего отряда из Ростова.

– Как там дела в Москве? – первым делом спросил он.

Я рассказал ему вкратце и, в свою очередь, спросил, как обстоят дела в Царицыне. Того, что рассказали Снесарев и (большей частью) Козлов, мне было недостаточно. Да и не очень-то я им доверял. Мне хотелось услышать мнение рабочего человека. К Межевых я сразу же почувствовал расположение. Простой рабочий, слесарь, по всему видно, что наш человек, надежный, пролетарская кость.

– У нас дела как сажа бела, – вздохнул Межевых. – Мятеж подавили,[46] а всю контру с корнем не вырвали. Руки не дошли. Людей мало. Но ничего, вырвем еще, подчистую вырвем. Царицына мы белой сволочи не отдадим!

Межевых сильно отличался от Козлова. Козлов говорил: «Людей не хватает, ничего не хватает, ничего не можем сделать». А Межевых говорил то же самое, но с другим выводом: «Людей мало, но Царицына мы не отдадим!». То была правильная большевистская позиция. Я часто вспоминаю события октября 1917 года, штурм Зимнего дворца и все, что за ним последовало. Если бы мы, большевики, тогда начали жаловаться на то, что у нас мало сил, оружия и пр., то не смогли бы победить. Побеждает тот, кто уверен в своих силах, в своей правоте, тот, кто действует, а не стенает.

О Снесареве и его сотрудниках Межевых отзывался с пренебрежением.

– Когда прислали их из Москвы,[47] мы все тут обрадовались. Сейчас, думали, наведет новый военрук порядок. Из Москвы же абы кого не пришлют. Но вышло наоборот – порядка стало не больше, а меньше. Вместо того, чтобы собрать нас всех в один кулак, да ударить по белякам, Снесарев занимается черт знает чем. К нам в отряд чуть ли не каждый день кто-нибудь из комиссариата приезжает. То с проверкой, то с каким-то вопросом. Однажды сам Снесарев заявился. Мои как увидели его, так обалдели. Царский генерал приехал. Погоны, лампасы, повадки генеральские. Сказал речь, не пойми о чем, и уехал. Вот зачем приезжал? Даже не спросил, что нам нужно. Меня потом хлопцы донимали – ну какой может быть красный военрук при погонах? А я и не знаю, что им ответить. У самого голова идет кругом. С одной стороны – его же товарищ Троцкий назначил военруком. А с другой – погоны эти, будь они неладны. И если бы только погоны. Снесарев уже третью неделю здесь, а толку от него никакого. Вот товарищ Орджоникидзе как только приехал, сразу же во все дела вник. Видно было, что серьезный человек. Когда контра бунтовать начала, он не растерялся, как Минин,[48] а начал командовать. Орджоникидзе с Тулаком[49] задавили контру в считанные дни. Вот если бы Орджоникидзе остался вместо Снесарева…

Товарища Орджоникидзе в конце мая 1918 года Партия направила из Царицына в Екатеринодар. Все (за исключением штабистов), с кем я общался в Царицыне, вспоминали о нем с большим уважением.

То, что рассказал Межевых, полностью совпадало с моими личными впечатлениями. Я решил, что по возвращении в Москву безотлагательно должен буду сделать доклад Троцкому о положении в Царицыне и начал подробно расспрашивать Межевых. За разговорами мы просидели до рассвета. Напрасны были мои надежды отоспаться. Но дело прежде всего.

Я не собирался делать доклад с чужих слов. Это не в моих привычках. Мне нужно было понять, на что следует обратить внимание в первую очередь, ведь наше пребывание в Царицыне предполагалось недолгим – всего несколько дней. И за это время мне было нужно сделать два дела – разобраться с судами и разобраться в местной обстановке. Межевых рассказывал мне все откровенно. Не жаловался, а делился тем, что лежало у него на душе. Чувствовалось, что он