Книга Разноцветные дни - Николай Николаевич Красильников

открыто.

И какие бы дела ни предстояли — стирка, уборка, срочный заказ — она все отставляла в сторону и занималась дорогой гостьей. Мама и Камила Усмановна садились на открытой летней веранде и пили чай. На столе в стеклянных вазочках красовались варенья — клубничное, черешневое, виноградное с орехами…

— Угощайтесь, — предлагала мама.

Камила Усмановна благодарила и доставала из своей волшебной сумочки кулек.

— А где наш Лохматка?

Прозвище безобидное, но кому приятно напоминание о вечно торчащих в разные стороны волосах?.. Однако я не сердился: знал, что за этим обычно последует.

— Пусть занимается своим делом, — отвечала мама.

Я обычно располагался в конце сада за отцовским верстаком и выпиливал лобзиком фанерные фигурки.

— Нет-нет, — не соглашалась Камила Усмановна. — Пусть идет пить с нами чай. Такой мармелад ему должен понравиться.

Для солидности я немного мялся, но все-таки, конечно, приходил.

Мне нравилось чаепитие на веранде. Но особенно — слушать всегда захватывающие рассказы Камилы Усмановны.

Нет, она, разумеется, не излагала свою биографию так, как это делаю я. Постепенно я многое узнал о жизни этой замечательной женщины и ее поколения…

Девочкой Камила прислуживала в байском доме. Обстирывала его бесчисленную семью, таскала для тандыра хворост, подметала обширный двор, прибирала комнаты, а ночами нянчила крикливое байское потомство. За все это сирота получала лишь зуботычины и попреки да объедки с байского дастархана.

И однажды девочка не выдержала, убежала в город. Попала в детский дом. Окончила школу и педагогический техникум. Учительствовать она сама попросилась в кишлак, где родилась и батрачила у бая.

Повсюду устанавливалась и укреплялась Советская власть. Она пришла полноправной хозяйкой и в далекое горное селенье.

Над бывшим байским домом развевался алый кумач. На дверях встречала вывеска: «Школа». Это сейчас они в обычае, а тогда открытие каждой школы было открытием новой жизни.

В кишлаке было еще неспокойно. С гор нередко, прячась в ночи, точно волки, спускались басмачи. Помня об опасности, председатель сельсовета, молодой, озабоченный человек с перевязанной рукой и усталыми добрыми глазами, выдал учительнице револьвер и несколько патронов.

Напуганные басмачами, родители отпускали детей в школу крайне неохотно. Приходилось каждого уговаривать, разъяснять, что человек при новой власти должен расти грамотным, образованным, счастливым. Юной Камиле такая трудная работа удавалась. Может, и потому, что судьба самой сироты подтверждала ее слова.

Однако вскоре она стала получать записки-угрозы. В подметных записках ее называли «продавшейся краснозвездным шайтанам», угрожали отрубить голову, если она не оставит кишлак подобру-поздорову.

Учительница и не думала уезжать. Она рвала грязные послания в клочья и продолжала учить детей. Грамоте. Честности. Любви к синему небу и родным горам. Ненависти к врагам, которые снова хотят отнять у людей землю, воду, человеческое достоинство.

Однажды полтора десятка всадников, вооруженных саблями и винтовками, окружили школу среди бела дня. Видно, так сильно досадили школа и учительница басмачам.

— Эй ты, неверная! — заорали они. — Выходи! А не то мы тебя подожжем вместе с твоими ублюдками и оборванцами.

Камила Усмановна побледнела, но вышла на крыльцо.

Два выстрела почти дуплетом ожгли ее красную косынку. Стреляли пока для острастки, брали на испуг.

— Учти, советская пери, — сказал, ухмыляясь, краснорожий главарь. — Если не уберешься завтра же из кишлака, тебя и школу сравняем с землей.

Басмачи дико заржали, точно лошади, ударили по крупам своих скакунов и растворились в пыли.

Камила Усмановна не хотела рассказывать о случившемся председателю сельсовета, но он узнал все от дехкан. Он посоветовал ей на время все же покинуть кишлак, а сам немедленно отправился в райцентр предупредить милицию.

Учительница продолжала проводить уроки, обучать грамоте женщин. В работе с рассвета до глубокой ночи забывала о возможной беде. Но она сама напомнила о себе. Как-то в полночь в дверь постучали.

— Камила-апа, — глухо сказал незнакомый голос. — Вас вызывает председатель.

Учительница наскоро оделась и откинула щеколду. Ворвались басмачи. Сколько их было, она не запомнила.

В голове тут же помутилось от удара. Ее связали, швырнули на пол и выскочили на улицу.

— Запирай покрепче дверь, — распоряжался кто-то. — Обкладывай кругом соломой, да живее!

За крохотным окошечком вспыхнуло пламя. Слышались хриплые голоса, звяканье упряжи и оружия.

Учительница очнулась, с трудом высвободила руку — вязали в спешке и страхе. Сбросила с себя веревки. Едкий дым уже заволакивал комнату. Она нашарила под подушкой револьвер. Еле держась на ногах, встала. Высадила рукояткой стекло. В комнатку вместе с воздухом хлынуло пламя.

Камила выстрелила несколько раз в темень. Кто-то истошно завопил, изрыгая проклятья. Заржали и вздыбились кони.

— Кызыл аскеры! Уходим! — закричал тот, кто еще минуту назад приказывал поджигать.

Несколько пуль со свистом врезались в стену.

Учительница, обессиленная, опустилась на пол.

Душили дым и жар пламени, огненные языки подбирались к платью.

Кто-то прикладом винтовки высаживал дверь. Подоспел милицейский отряд…

Этот эпизод я узнал не от Камилы Усмановны, а от матери. Она сказала, что сама старая учительница не любит вспоминать о нем, а мама прочла об этом в газете, когда Камилу Усмановну награждали к семидесятилетию орденом Октябрьской революции, и о ней была большая статья.

— Мам, а почему Камила Усмановна одинока? — спросил я как-то.

— То есть? — мама удивленно вскинула брови.

— Ну, она всегда одна приходит, и сама говорила, что одна живет.

Мама ласково потрепала меня по вихрам.

— Эх, Лохматка, Лохматка… Так жизнь сложилась. Муж ее, тот самый председатель, на войне погиб… Но она не одинока. У нее много детей. Тысячи учеников, которые ее любят и называют своей мамой.

ГАДАЛЬЩИК

От остановки Аклан трамвай под номером восемь набирал скорость, лихо звеня.

Наверное, вагоновожатому самому нравилось ездить по узкой улочке, окаймленной с обеих сторон серебристыми тополями. Мелькали поликлиника, чайхана, аптека, какие-то лотки…

В открытые окна запрыгивал ветер и гулял по вагонам веселым безбилетником.

Я любил утренние трамваи. Любил ездить с отцом на базар, помогать ему таскать тяжелые сумки с овощами и всякой прочей снедью.

Возле самого старогородского базара трамвай тянул медленно: шел на подъем. Случалось, пассажиры-мужчины выпрыгивали на гравий и толкали трамвай.

Тогда они сами будто превращались в мальчишек. Так азартно пыхтели и весело подначивали друг друга. Иногда при этом отец говорил:

— Давай прогуляемся. Тут недалеко.

На самой горке располагались бесчисленные будочки мастеровых. Гончары. Резчики по ганчу. Ювелиры. Чеканщики. Кузнецы. Жестянщики. Столяры, они же и продавцы бешиков — маленьких, радостно разноцветных деревянных люлек.

Здесь же мастера принимали заказы.

Мне почему-то особенно нравилось идти сквозь эти ряды. Слушать дробь молоточков, стук дерева и звон металла, деловую перекличку людей. Хорошо бы все это возродить.

Завершала длинный ряд