Книга Сенокос в Кунцендорфе - Георгий Леонтьевич Попов

в ответ они все время смеялись. Да и другие мои орлы не прочь были позаигрывать. Только Ганс — сухой, худой, в очках на кончике носа — ни на кого не обращал внимания. Он ходил от трактора к прессу и обратно, тыкал острым носиком масленки в каждую дырку, иногда останавливался, сдвигал на бок видавшую виды кепку и, наклонившись, подолгу слушал, как гудят машины.

Та бабенка, которая сбила меня с толку, и здесь была на виду. Она надвинула белую косынку на черные брови, повязала рот белым платочком,— чтобы, значит, пылью не дышать,— и, ловко орудуя вилами, подбрасывала сено поближе к прессу. Время от времени она кидала взгляд в мою сторону и улыбалась — как будто чувствовала, холера, что меня от этого взгляда в жар бросает.

— А ну, Ганс, прибавь газу! — покрикивал Будько.

Ганс уже понимал, что это значит. Газ — и по-немецки газ… Сначала он, и правда, подходил к трактору и прибавлял обороты. Но после того, как слетел шкив, чуть не сбив с ног фрау Клару, стал осторожнее. Всякий раз, когда Будько просил прибавить газу, Ганс вскидывал голову, так что очки опять водворялись на переносицу, и отрицательно мотал головой. Это означало, что прибавлять нельзя, хватит, иначе шкив опять может полететь к чертовой матери.

— Хорошо работают,— заметил доктор, имея в виду, наверно, немецких фрау.

— Хорошо,— говорю,— лучше не надо… — А сам опять глазами ищу тринадцатую, круглолицую. Конечно, это все глупость, глупостью и останется, а только смотрю и смотрю и думаю, какая она красивая. Мне даже неловко стало. Вспомнил свою покойную Лизавету Семеновну, и неловко стало, неловко и совестно, признаться сказать. Твоя баба, думаю, погибла из-за этой проклятой войны, сироту оставила, а ты здесь на первую попавшуюся шары пялишь… Эх, Никанор Егорович, Никанор Егорович!..

Мне, конечно, надо было бы уехать — от греха подальше. А я остался. Остался и проторчал до обеда. «Дурень, дурень,— корю себя,— какой из тебя кавалер, в тридцать-то лет с гаком!» — Корю, а поделать ничего не могу. После обеда, правда, не поехал, стыдно стало, однако же перед вечером снова заглянул — вроде бы узнать, как тут справляются мои хлопцы,— и опять смотрел и видел только ее одну, и слышал только ее голос. Меня даже зло взяло, признаться сказать. Ах, бабы, бабы, думаю, без вас хорошо, а с вами еще хуже.

5 августа 45 г.

Сегодня является неизвестный мне пан и просит графскую коляску — свозить молодых в соседнее местечко и обвенчать в костеле. Конечно, у него есть телега и кони, но молодым хочется с шиком, на резиновом ходу,— разве откажешь!

Между прочим, этот пан уже третий в Кунцендорфе. Когда он переселился, я и не заметил. Приехал, занял пустовавший дом со всеми пристройками и живет себе поживает. Я спросил, сконт пан ест, то есть откуда пан приехал. Пан махнул рукой и сказал, что он, как и пан Залесский, из-под Белостока.

— Как жить-то собираешься? — спрашиваю.

Я намекнул на то, что надо бы колхоз организовать, колхоз или совхоз, одно из двух. Все равно когда-нибудь придется всему крестьянству переходить на коллективные рельсы. Но пан сделал вид, будто не понимает. «А добже!» — только и сказал он, садясь в коляску и понукая гнедых.

А потом и старший лейтенант, начальник трофейной команды, нагрянул. Верхом, в сопровождении ординарца, того самого Загибенко, который в прошлый раз, когда мы приезжали, стоял на часах.

— Ну, ядрена мать, вы и устроились, еле нашел! — весело заговорил он, слезая с лошади.

Мы походили по парку, посидели на берегу пруда, поднялись ко мне в кабинет. Максимов, наш шеф-повар, по случаю гостей организовал стол с отменной закуской. Отпив глоток спирта, старший лейтенант задохнулся, закашлялся, мы сунули ему в руку кружку с водой, он опрокинул ее одним махом и пришел в себя.

— Вот, ядрена мать, не рассчитал маленько,— сказал он, вытирая рукавом слезы.

— Быва-ает! — засмеялся доктор.

В другой раз, когда мы снова чокнулись, старший лейтенант выпил уже нормально, по всем правилам, и стал закусывать, говоря: «Вот, ядрена мать, во всяком деле сноровка нужна!»

Закуска состояла из голубятины и козлятины. Сизарей у графа расплодилось пропасть. Они тучами носились в воздухе… «Ну вы и устроились! — восхищался старший лейтенант.— А наши орлы, ядрена мать, что привезут из части, тем и питаются. А привоз, известное дело, не шибко жирный. Да это не беда. Зато вот… — Он расстегнул планшетку, вынул свернутые вчетверо газеты и, подавая их доктору, сказал: — Наши польские товарищи получают всю Силезию, всю Померанию и еще половину Восточной Пруссии со всеми потрохами. Вот это трофей так трофей!» Я подождал, пока доктор вникнет, потом взял у него газету, самую свежую, глянул — и правда: новая граница по Одеру и Нейсе.

Ах ты, думаю, елки-палки лес густой, выходит, еще вчера мы косили сено на немецкой земле, а сегодня косим уже на польской. Конечно, этого надо было ожидать, недаром пан Залесский и этот… пан Олешкевич уже обжились в Кунцендорфе. И обжились капитально, основательно.

В стаканах у нас еще оставалось по глотку спирта. Гляжу, доктор встает и говорит:

— Что ж, товарищи офицеры, будем считать, что в Европе установился порядок, который отныне никто не посмеет нарушить, и скоро все мы отправимся по домам. Ты откуда родом, старший лейтенант, ядрена мать?

— Я рязанский…

— Земляк Есенина, выходит. Поедешь на свою Рязанщину, я подамся на Дальний Восток, мне, знаешь, еще институт добивать надо, с третьего курса ушел, добровольцем, лейтенант — в распрекрасный свой колхоз, колхоз его ждет… Давайте и выпьем за это… Ну, поехали!

Доктор выпил первым. Выпил и не поморщился, холера. Мы со старшим лейтенантом, начальником трофейной команды, чокнулись и тоже выпили. Потом доктор налил старшему лейтенанту пару литров спирта с собой, мы встали из-за стола и спустились вниз. Загибенко сидел на крыльце и травил анекдоты. Говорил он, как артист, да еще с украинским акцентом, и мои орлы надрывали животики. Завидев нас, все, в том числе и Загибенко, встали, одернули гимнастерки, вытянулись. «Седлай коней, солдат, ядрена мать!» — весело приказал немного захмелевший от спирта старший лейтенант. Через пять минут он и Загибенко сидели в седлах.

— И как он, кстати, Есенин-то, ничего был мужик? — спросил доктор перед тем,