Книга Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни - Ефим Шифрин

Так как мне нравилось безусловно все и в Дюке, и в ее квартире, собиравшей весь цвет московской молодежи тех лет, и поскольку за самой хозяйкой вырастала для меня тогда вся мощь ее величественной родословной, и словечко обретало краски какой-то прелестной игры, вроде танца графьев Ростовых с крепостными.

Дюка никогда не ошибалась в людях, и ее компания тех лет казалась мне самым приятным и самым вольным сообществом столицы.

Однажды я спросил ее о каком-то человеке, о котором к тому времени имел неокончательное мнение.

Дюка ненадолго замешкалась, ища подходящее слово:

— Ну, он такой… типа…

А потом, уже без сомнения, выдала:

— Типа говно.

* * *

Однажды в цирковом училище Таня Барсук придумала этюд: кто-то из нас должен был вбежать в аудиторию и взволнованным голосом объявить, что она попала под поезд. Не помню, кому выпала эта непростая миссия, но самой задумщицы в тот момент в аудитории не было. Мы могли вести себя так, как будто и вправду только что услышали это известие. Наша сокурсница, как потом выяснилось, наблюдала случившийся гвалт в дырочку, соскобленную в стеклянной части двери, замазанной масляной краской. Ей выпало счастье, как она и хотела, — узнать, кто из однокурсников опечалился больше других, а кто остался безучастным.

К сожалению, вскоре после выпуска Татьяна оставила только что полученную профессию, где обстоятельства курьезного этюда сменились бы другими знаками пристрастия или безучастности к ней. Вслед за услышанными или не раздавшимися аплодисментами ей бы пришлось вынести весь «театральный разъезд», который в нынешние времена обыкновенно происходит в Интернете. Обычный человек мало что может узнать о себе в Сети: во всяком случае он вряд ли столкнется с таким количеством зависти, густой ненависти или необъяснимого хамства, с которым сталкиваются «публичные» люди. Дырочка в двери сейчас называется мониторингом, и я не советую вам спешить с советами не замечать ее или замазывать масляной краской. Иногда она оборачивается зеркальцем, в которое не худо смотреться всем, кто полагает, что, кроме нас самих, на свете нет никого румянее и белее. Но, черт возьми, оно же иногда должно извинить нас за срывы и взвинченность: вы даже не представляете себе, что иногда приходится услышать или увидеть за этой стеклянной дверью…

* * *

Сначала Виктюк жил в маленькой комнате актерского общежития Театра Моссовета, сразу за Главным телеграфом, а потом переехал в коммуналку на «Красносельской». Я жил тогда на Сиреневом бульваре и по дороге заходил к нему чуть ли не каждый день — мы болтали, слушали музыку, я брал с собой «нехорошие» книжки — Солженицына, Бердяева, Мочульского, Розанова и другой самиздат. Роман в те годы, не задумываясь о последствиях, болтал что думал, не пропускал рауты в зарубежных посольствах, а на репетициях почем зря крыл советскую власть.

Однажды ему позвонили из КГБ. Легкомысленно решив, что его разыгрывают, он отшил звонившего матом и бросил трубку. Когда раздался третий звонок, его осенило, что это может быть серьезно. Свидание с чекистом было назначено у рыбного кафе, недалеко от его дома. Дальше пусть лучше расскажет сам Роман:

Я сказал Фиме: «Идем! Если ровно в три его не будет, уходим. Только стой на другой стороне улицы и смотри: если меня будут забирать — вот тебе телефон Рощина, я предупредил его, звони ему и кричи, что меня надо спасать». Был страшенный мороз… Черная машина подъехала ровно в три, из нее вышло двое молодых людей… Поскольку у меня отличная память на лица, я сразу вспомнил: одного из них я много раз видел на репетициях «Уроков музыки» в Студенческом театре университета. Уже потом Тамара Ивановна Смирнова, худрук Дома культуры МГУ на Герцена, призналась мне: «Да, он приходил еще и выспрашивал о вас». — «Что же вы меня не предупредили?!» Тамара была партийным и запуганным человеком, так толком ничего и не ответила мне…

Они подошли ко мне вдвоем, один — бесцветный, так и не вынувший ни на секунду руку из кармана, другой — с приметным шрамом во всю щеку.

Я видел Фиму и понимал, что он со мной. Зная это, мне было ничуть не страшно.

Предложение было коротким: бывая на приемах в посольствах, я должен буду все внимательно слушать и запоминать, а потом встречаться с ними и рассказывать о том, что запомнил. Я наивно спросил: «А зачем, когда рядом со мной всегда две дамы: майор такая-то и капитан такая-то… Может быть, я только чуть-чуть ошибся в званиях». Заметив, как они переглянулись, я понял, что выбрался на верную тропу. «Разве они не докладывают вам?» Я это вижу сейчас как кинокадр: злющий мороз, я и два человека в штатском, а там маленькая точка на белом снегу — это Фимка стоит и посылает мне сигналы!

Потом они сели и уехали, взяв с меня обещание забыть эту встречу и наш разговор. …

Это был тоже отличный кинокадр: я не могу сдвинуться с места, чтобы не выдать своего ученика — вдруг они просто повернули за угол и теперь, наконец, увидят его… Мы оба выждали несколько минут. Я оглянулся — улица была пустой. Мы рванули друг другу навстречу! Я позвонил Рощину и прокричал в трубку, что со мной все в порядке. В тот же вечер мы поехали к нему. И как следует выпили.

* * *

Кажется, в 79-м году мы с Андреем Днепровым ездили в Ленинград на охоту за текстами. В Северной столице жили два популярных автора, писавшие даже для Райкина — молодые Михаил Мишин и Семен Альтов. Они успели засветиться одной выпущенной, впрочем, небольшим тиражом общей книжицей, откуда и попала ко мне «Кающаяся Магдалина».

Я запомнил тесную прихожую в квартире Мишина, в которой стояли два велосипеда, и его чернявого сына, который как раз в момент, когда мы с Андреем входили в дом, выволакивал свой велосипед на улицу.

Помню, что каждый вечер мы ужинали в Доме актера на Невском, где однажды я, Андрей и Альтов набрались так, что чуть было не искупались в Фонтанке. Семен тогда ссудил меня парочкой распечатанных через копирку монологов, которые потом не пригодились из-за того, что были похожи больше на рассказы, которые я до сих пор не умею исполнять. С Андреем после этой поездки вышла какая-то ссора из-за поблекшей во времени причины. Впоследствии мы, правда, опять тепло сошлись: я приезжал к нему на Таганку, в дом, мимо которого нередко проезжаю теперь по пути в Котельники.

Квартира Днепровых в те годы была настоящим богемным пристанищем, где можно было встретить многих знаменитостей. Я помню молодого Валю Смирнитского с Татьяной Коршиловой, с которой у него, по-видимому, был роман. В этом же доме впоследствии жил Леня Якубович, тоже друживший с Андреем. Там, вероятно, впервые, я встретил Листьева и Любимова, новых звезд посвежевшего советского телевидения.

Мама Днепрова, Валентина, была дочерью известного артиста оперетты Митрофана Днепрова и работала режиссером в Москонцерте. В молодости она наверняка была так же худа и заметна, но в зрелые годы ее легко было запомнить по прокуренному голосу, черным нечастым зубам и по седым, нарочно не крашеным волосам, собранным в простецкий пучок на затылке. Это была матушка московского мажора, позволявшая своему сыну многие вольности, о которых я не посмел бы мечтать в Юрмале, живи я вместе с родителями. В просторной квартире, неприбранной и похожей на коммуналку, всегда оставались до утра случайные гости, поодиночке или в сложившейся за вечер паре. Я нередко сам ночевал у них, покоренный этой московской вольницей. Валентина Митрофановна курила папиросы, и в комнатах можно было вешать топор, а он бы, не падая, парил в едком табачном дыме. За большим столом играли в рулетку или преферанс. Гости приходили с портвейном или водкой. А хозяйка, шутя, быстро успевала к ним с форшмаком или запеченной курицей.