Книга Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

К счастью, теперь всё изменилось. Стирается, о чем так мечтал Ленин, граница между городом и деревней. Последняя всё чаще навещает первый, а иногда и остается в нем. Сегодняшний Нью-Йорк помешан на своей еде и, стремясь добраться до свежего продукта, разводит его по месту проживания, предлагая яйца из бруклинских курятников и мед из ульев, расположившихся на крышах Квинса.

Всем этим занимается богема. Преодолев нездоровое увлечение искусством, нынешние хипстеры осели на земле и превратили окрестное сельское хозяйство в передвижную выставку даров принаряженной ими же природы.

Лучше всего за ней — и за ними — наблюдать на главном базаре города, захватившем Юнион-сквер. Когда-то здесь были театры, потом — отели, наконец — бесцветный парк. Сейчас здесь раскинулась буйная, почти средневековая ярмарка. Как ей и положено, она привлекает бродячих музыкантов, танцоров, жонглеров, ремесленников, художников и одного самурая, который по воскресеньям демонстрирует зевакам, как он мог бы разрубить любого пополам одним ударом катаны.

Превратившись в одно из самых веселых мест в городе, базар Юнион-сквер торгует всем тем, чем пренебрегают магазины. Возьмем, скажем, картошку, которую я люблю больше омаров. Если раньше американцы знали один ее вид — чипсы, то на Юнион-сквер можно купить четырнадцать сортов, как то: «фиолетовая величественная», «пурпурная от викингов», «Николя», «горная роза» и «русская банановая», как бы дико это ни звучало.

Булочными изделиями торгуют мои знакомые пекари-буддисты из магазина «Хлебом единым». Он и правда годится на все случаи жизни: двадцать пять видов, и ни один не имеет ничего общего с прежним, квадратным. Еще удивительнее лоток с лесными грибами. А я-то думал, что в Америке их собираем только мы с женой. С яйцами не проще: тридцать долларов за штуку, зато страусиные. Даже мыло тут ручной выделки, кривое, но с ароматными травками. Мне больше всего понравилось розмариновое — им можно, если не дай бог придется, мыть баранину. Еще повсюду сыры богатой палитры: от козьего в яблочной шубке до коровьего из непастеризованного молока. И это, напомню, в стране, чей народ, по ядовитому замечанию де Голля, умел не только отправить человека на Луну, но и приготовить сразу два сыра — белый и желтый.

Покупатели на базаре тоже особенные: ухоженные старушки без косметики, деловитые повара из дорогих ресторанов, девушки вегетарианской конституции. И все с собаками, и никто не курит, и ни один не уходит без цветов. Пожалуй, нигде в Америке мне не удается встретить разом столько союзников в борьбе за вкусную еду и медленный образ жизни.

Такой базар — прямой антипод «Амазона». Вывернувшись из выгодных объятий интернета, он возвращает торговле древний — непосредственный — характер общения. В процессе покупки вы вступаете в контакт не с посредником, а с производителем, торгующим своим и родным. Поэтому здесь никто не торопится, подолгу обсуждая с продавцами достоинства экзотических кур, уникального гибрида земляники с клубникой, которая наконец научилась пахнуть, как на Рижском взморье, и рецепты пирога из новейшего сорта яблок «медвяные хрустящие».

Удел вторсырья

1

В Америке Солженицыну не нравилось многое — от засилья юристов до нашей «Третьей волны». Но, воюя с главным, он не забывал и о мелочах. Так, например, Александра Исаевича раздражало исчезновение ремонтных мастерских.

— Ремонт, — писал Солженицын, — здоровое понятие, которое в Америке исчезает: едва попорченная вещь вынужденно выбрасывается и покупается новая — прямой разврат.

И действительно, оплаканное Солженицыным ремесло уходит из жизни вместе с прославленным Марком Твеном самодовольным американцем, не без оснований утверждавшим, что умеет «сделать любую вещь на свете». Этот американский тип появился во внятном мире, где еще было известно, как устроены вещи, — наука, в которой мог при желании разобраться каждый. Но сегодня нам ближе король Артур, чем янки из Коннектикута. Нас окружают непонятные машины, про которые твердо известно только одно — где они включаются.

Раньше склонная к эксгибиционизму вещь так и норовила распахнуться перед посторонним. Она гордилась своим механизмом, ладом и красотой устройства. Теперь вывернувшееся наизнанку устройство хвалится не нутром, а наружностью — кожей, кожухом, упаковкой. С тех пор как механизм оказался доступным лишь пониманию специалистов, ремонт стал ненужной роскошью. Сделать заново дешевле, чем починить — часы, ботинки, телевизор.

Пафос починки был уместен только в той механической вселенной, которую удобно было сравнивать с хитроумной машиной, требующей смазки, ласки и текущего ремонта. Разочаровавшаяся в этом образе Америка сегодня склонна выбрать иной символ веры. Не ремонт мира, а его восстановление — recycling, как называется в Америке утилизация вторсырья.

Ремонт — это продленная старость, отсроченная смерть. Как врач — человека, мастер лечит вещь, что, конечно, не избавляет от неизбежного. Ведь ремонт имеет дело с линейным временем, ведущим только вперед — от рождения к смерти.

Зато, как и указывает само слово, re-cycling связан с мифологическим временем, которое так и называется: «циклическое». Как стрелки по циферблату, циклическое время движется по кругу, отвечая на смерть возрождением. Попадая в его оборот, каждый предмет обнаруживает не структуру, а состав, не механические детали, а химические элементы.

Перед лицом смерти любой ремонт — косметический, зато благая весть recycling обещает вечную жизнь. Для вещи это — страшный суд: на перерабатывающих вторсырье заводах она проходит сквозь «огонь, воду и медные трубы», чтобы вернуться из механического мира в органический, став семенем новых промышленных всходов. В круговороте циклического времени вещь после смерти попадает не на свалку, этот индустриальный ад, а в чистилище природы.

В таком контексте ремонт — лишний, он задерживает здоровый метаболизм цивилизации. К тому же ремонт вызывается экономической, а переработка отходов — этической необходимостью. В первом случае мы жалеем то, что сделано нами: вещь. Во втором — то, что сделано не нами: сырье. Отдавая дань уважения чужому труду, мы ремонтируем вещь. Перерабатывая ее, возвращаем долги не человеку, а Земле.

Так утилизация мусора сумела увязать себя с теологией. Вся грандиозная концепция recycling рождена мечтой свернуть в сторону, сбежать от прямолинейного хода прогресса в мир вечно повторяющихся явлений, где человек и природа кружатся в языческом хороводе, важном ритуале экологической религии.

2

В других странах переработка отходов скорее практическая, чем этическая необходимость. Но в необъятной Америке всегда можно не без выгоды устроить свалку где угодно, кроме Манхэттена. Провинциальные города с радостью сдают землю под курганы отходов. Набив их до отказа, они насыпают сверху почву, засевают травой и устраивают самоокупающиеся парки. Это не только красиво, но и экономически оправдано. Из всех отходов в США выгодно перерабатывать только бумагу и картон. Покупая писчебумажные изделия, вы можете выбрать те, где с гордостью указано, что они целиком состоят из макулатуры. Всё остальное — стекло, пластмассу, резину — дешевле похоронить, чем использовать заново. Но это там, где есть место. В Европе его нет, поэтому там переработка мусора — державная затея, гражданская обязанность и моральный долг.