Книга Сила шести - Питтакус Лор

— Да, а после этого я рассказывала тебе о волке, который мог сдувать дома, и о гусыне, которая высиживала золотые яйца.

— Но это были сказки.

— Все это — одна большая сказка, Марина.

Я скриплю зубами.

— Как ты можешь так говорить? Мы обе знаем, что это не сказка. Мы обе знаем, откуда мы прибыли и зачем мы здесь. Я не знаю, почему ты себя так ведешь, словно ты не прилетела с Лориен и не обязана обучать меня.

Она заводит руки за спину и смотрит в потолок.

— Марина, с тех пор как я оказалась здесь, как мы оказались здесь, нам улыбнулась удача, и мы узнали истину о мироздании, о том, откуда мы взялись, и о нашей подлинной миссии на земле. Все это сказано в Библии.

— А Библия — это не сказка?

У нее напрягаются плечи. Она хмурит брови и стискивает челюсти.

— Лориен — это не сказка, — говорю я, и, не успевает она ответить, как при помощи телекинеза я поднимаю подушку с ближней кровати и кручу ее в воздухе. Аделина делает то, чего никогда не делала прежде: она дает мне пощечину. И бьет сильно. Я бросаю подушку и прикладываю ладонь к горящей щеке. От неожиданности у меня челюсть отвисла.

— Не смей делать это при них! — произносит она в ярости.

— То, что я сделала, — это не сказка. Я не из сказки. Ты мой Чепан, и ты тоже не из сказки.

— Называй, как хочешь, — говорит она.

— Ты что, не читала новостей? Ты знаешь, что парень в Огайо — один из нас, ты должна это понимать! Может быть, он наш единственный шанс!

— Единственный шанс на что? — спрашивает она.

— На жизнь.

— А мы что, не живем?

— Проводить дни, притворяясь, что мы не пришельцы, это не жизнь, — говорю я.

Она качает головой.

— Оставь это, Марина, — произносит она и уходит. Мне приходится идти следом.

Марина. Сейчас имя звучит так естественно, оно настолько мое. Я сразу же реагирую, когда его с шипением произносит Аделина или когда другие девочки из приюта выкрикивают его у школьных дверей, размахивая забытым мной учебником по математике. Но меня не всегда так звали. Раньше, когда мы скитались в поисках теплой еды или постели, еще до Испании и Санта-Терезы, еще до того, как Аделина стала Аделиной, я была Женевьевой. А Аделина — Одеттой. Это были наши французские имена.

— Нам придется менять имена в каждой новой стране, — шептала Аделина, когда она была Сигни и мы были в Норвегии, куда наше судно пристало после долгих месяцев плавания. Она выбрала имя Сигни, потому что оно было написано на рубашке у продавщицы.

— А меня как будут звать? — спросила я.

— Как захочешь, — сказала она. Мы сидели в кафе в какой-то унылой деревне и радовались теплу от кружки горячего шоколада, которую вместе пили. Сигни встала и взяла с соседнего столика воскресную газету. На первой странице была фотография самой красивой женщины, какую я когда-либо видела: белокурая, с высокими скулами и синими глазами. Ее звали Биргитта. И я стала Биргиттой.

Даже если мы ехали в поезде и страны мелькали, как деревья за окнами, мы всегда меняли имена — пусть даже на несколько часов. Да, мы делали это, чтобы прятаться от могадорцев и любых других преследователей, но так мы еще и поднимали себе настроение посреди стольких разочарований. Мне это казалось таким забавным, что мне хотелось проехать по всей Европе несколько раз. В Польше я была Минкой, а она выбрала имя Зали. Она была Фатимой в Дании, а я была Ясмин. В Австрии у меня было два имени — Софи и Астрид. Ей полюбилось имя Эммалина.

— Почему Эммалина? — спросила я.

Она засмеялась.

— Точно не знаю. Наверное, мне нравится, что здесь почти два имени в одном. Они оба красивые, но если сбить их вместе, то получается нечто сверхъестественное.

Между прочим, сейчас я думаю, что тогда в последний раз слышала, как она смеется. Или это был последний раз, когда мы обнимались и говорили о своем предназначении. Думаю, тогда я в последний раз почувствовала, что она действительно мой Чепан и ей не безразлично, что случилось с Лориен и со мной.

Мы приходим на мессу перед самым ее началом. Свободные места есть только в самом заднем ряду, но я там всегда и предпочитаю сидеть. Аделина пробирается вперед, где сидят сестры. Отец Марко, священник, начинает читать вступительную молитву своим обычным заунывным голосом, и пока его слова доходят до последнего ряда, они заглушаются почти до неузнаваемости. Мне это подходит, и я сижу на мессе с отрешенным безразличием. Я стараюсь не вспоминать о том, что Аделина меня ударила, и вместо этого думаю, что буду делать, когда наконец закончится El Festín. Снег еще и не думает таять, но я все равно намерена добраться до пещеры. Мне нужно нарисовать что-то новое, и еще я хочу закончить портрет Джона Смита, который начала на прошлой неделе.

Месса тянется целую вечность или, во всяком случае, так кажется — с литургиями, причастием, молитвами, обрядами. Когда настает время последней молитвы, я измождена и даже не притворяюсь, что молюсь, как делаю обычно. Вместо этого я сижу с поднятой головой и открытыми глазами и осматриваю затылки присутствующих. Почти все мне знакомы. Один мужчина спит, ровно сидя на скамье, скрестив руки и касаясь подбородком груди. Я наблюдаю за ним до тех пор, пока что-то в его сне не тревожит его. Он с хрюканьем просыпается. Несколько голов оборачиваются к нему, пока он приходит в себя. Я не могу удержаться от улыбки, а когда отвожу глаза, наталкиваюсь на сердитый взгляд сестры Доры. Я опускаю голову, закрываю глаза и притворно молюсь, шевеля губами в такт словам, которые декламирует отец Марко, но я знаю, что попалась. Это как раз то, в чем сильна сестра Дора: она из кожи вон лезет, только бы поймать нас на чем-нибудь предосудительном.

Молитва заканчивается крестным знамением, и с ним заканчивается и месса. Я первой вскакиваю со скамьи и бегу на кухню. Сестра Дора, пожалуй, самая большая из всех сестер, но, когда надо, проявляет удивительное проворство, а я не хочу дать ей шанс себя поймать. Если мне это удастся, то я смогу избежать наказания. И мне удается: когда она пять минут спустя входит в столовую, я уже чищу картошку рядом с долговязой четырнадцатилетней Паолой и ее двенадцатилетней сестрой Люсией. Сестра Дора только награждает меня сердитым взглядом.

— Что это она? — спрашивает Паола.

— Она заметила, что я улыбнулась во время мессы.

— Хорошо, что не выпороли, — скривив рот, говорит Люсия.

Я киваю и снова принимаюсь за картошку. Такие моменты, незначительные и быстротечные, сближают нас, девушек, потому что у нас общий враг. Когда я была моложе, то думала, что именно это, а также сиротство и жизнь под этой тиранической крышей объединит нас и сделает подругами — сразу и навсегда. Но на самом деле все это только еще больше нас разъединяло, создавая мелкие фракции в нашей и без того маленькой группе: между собой кучковались красивые девушки (Ла Горда, правда, не была красивой, но они приняли ее к себе), умные девушки, атлетичные, те, что помладше. А я в результате осталась совсем одна.