Книга Филипп Август - Жерар Сивери

Долгое время забытый, Филипп II, король Франции с 1180 по 1223 год, известный под именем Филипп Август, последнее время вновь стал приковывать к себе внимание исследователей. В свет вышел ряд трудов: «Воскресенье Бувина» Жоржа Дюби, материалы большого коллоквиума 1980 года, «Филипп Август» Жоржа Бордонова, а также недавние книги Дж.-В. Болдвина, Д. Бартелеми и М. Буррен-Деррюо о правлении Филиппа Августа и его времени.

Автор этой книги желал бросить пристальный взгляд на Филиппа Августа и власть, на их необычайную встречу лицом к лицу, решающую для французской истории. В отличие от прежних биографий — особенно написанной А. Картелльери, который столь хорошо проанализировал определенное количество хроник, преимущественно северофранцузских, имперских и английских, а также тексты договоров и некоторых хартий, — здесь ставилась цель прояснить отношения, порою удивительные, сложившиеся между Филиппом и властью, с помощью источников, о которых этот большой эрудит не знал или которыми пренебрегал. Среди них можно упомянуть собрания административных актов, ревизорских опросов, денежных счетов, поразительное «Описание королевства» и литературные тексты. Сопоставление свидетельств из этих очень разных источников позволяет лучше, чем хроники, которые, впрочем, тоже не были оставлены в стороне, ухватить сущность важнейших проблем, встававших перед молодым Филиппом начиная с его коронации, а затем выявить меры, принятые им и членами его великой правящей команды для их адекватного разрешения.

Когда Филипп II взошел на престол, знатные магнаты, хозяева крупных территориальных владений, занимавших обширную часть королевства, заполняли собой королевский совет и удерживали власть. С установлением контроля над большинством кастелянств, этих старинных и многочисленных центров управления (centres de decision), завершилось региональное восстановление власти в пользу короля в его домене, а также в пользу великих магнатов, которые большей частью держали свои фьефы от короля и были его вассалами. Сеньориальный порядок, который в данном случае часто сочетался с феодальным строем, переживал свой апогей и представлял серьезную угрозу для того, что еще оставалось от королевской власти. Разумеется, хозяева крупных региональных владений рассматривали Филиппа как своего короля, обладавшего особым достоинством, которое возвышало его над ними в силу церемоний — прежде всего миропомазания и коронации. Они не желали, однако, чтобы король каким-либо образом вмешивался в их дела управления. Они использовали его как третейского судью в некоторых случаях, но, в зависимости от обстоятельств, рассматривали его как союзника или противника, стремились вести с ним спор на равных, отказывались повиноваться ему и стремились преобразовать свои владения в независимые княжества.

Король, конечно, был самым богатым сеньором королевства, но он не смог бы одержать верх, если бы главы великих линьяжей объединились против него. На его счастье, такая угроза была трудноосуществима, поскольку каждый из магнатов преследовал свои собственные цели, а королевская власть с удивительным искусством умела возбуждать соперничество между ними. Тем не менее эту опасность нельзя было исключить полностью. Молодой король, таким образом, столкнулся с грозной дилеммой: согласиться быть лишь престижной фигурой, поставленной во главе объединения великих сеньоров, или же сохранить, а точнее, возродить и упрочить настоящую королевскую власть. Филипп II его советники избрали второе решение. Этот выбор нисколько не означал, что они пренебрегали средствами, которые им предлагал феодальный обычай: оммажем, вассальной клятвой, а также выкупом или рельефом, вносившимся при вступлении в наследство. Напротив, они систематически их использовали. Кроме того, королевская власть без колебаний видоизменяла феодальный обычай в свою пользу — например, в том, что касалось клятвы верности, которую подвассал приносил вышестоящему сеньору. Отныне в случае мятежа сеньора против королевской власти подвассал должен был хранить верность не ему, а королю. Королевские советники, впрочем, зашли еще дальше, выстраивая то, что ошибочно именуется феодальной пирамидой королевства. В действительности они упорно остерегались называть фьефами земли сеньоров и ставили в один общий ряд всех королевских «держателей», будь то светские или церковные сеньоры или даже коммуны. Однако при этом они заботливо отличали королевский земельный запас, то есть домен, управление которым осуществлялось через бальи и прево. Составители «описания королевства» изображают короля как хозяина одной гигантской сеньории. Допустим, что эта первая и удивительная сводная схема королевства имеет некоторое сходство с феодальной пирамидой в том, что касается мира вассалов и держателей фьефов. Но едва королевские чиновники эту пирамиду построили, как сразу же ее и разрушили, привязав подвассалов непосредственно к королю. Они отказались каким-либо образом включить в эту пирамиду своего короля Филиппа, и он стал первым Капетингом, который не должен был приносить оммаж никому, даже тем, от кого он держал свои фьефы. Короче, король твердо поставил себя как глава феодалов, но отказался считаться одним из них.

Феодальный обычай предоставлял королю неоспоримые рычаги воздействия, и не следует забывать среди них средства военного подавления, которое становилось законным, как только какой-нибудь вассал поднимал мятеж. Тем не менее в этой книге мы уделим гораздо больше внимания истокам королевской власти нового типа. Разве роль историка не состоит прежде всего в том, чтобы заострять внимание на смене политических курсов, нововведениях, резких разрывах и отклонениях в эволюционных процессах, нежели задерживаться на уже хорошо известных аспектах? Кроме того, почему политическим деятелям эпохи правления Филиппа Августа отказывают в способности созидать? Ведь именно в эту эпоху появилось столько новшеств и гениальных адаптаций: великолепные достижения готической архитектуры, входящей в пору зрелости, новая экономика, ориентированная на спрос и предложение, основание Парижского университета и т.д. Могла ли эта цивилизация так сильно разделиться в самой себе, чтобы властные функционеры оказались неспособны адаптировать существующие формы правления к требованиям динамично развивающейся молодой популяции, находящейся в апогее своего демографического роста? Это было бы вызовом здравому смыслу. Это также противоречит реальности, ибо Филипп II подобранные им советники нашли решительный выход: цедя борьбу против великих сеньоров и утверждая королевский суверенитет, они отстаивали право короля быть неподконтрольным никому и тем самым закладывали основы государства. Разумеется, это были пока лишь очень скромные начинания, и феодальные обычаи просуществуют еще несколько столетий, прежде чем исчезнут. Но когда видишь, что в конце правления Филиппа при нем остались только те советники, которые соответствовали двум принципиальным критериям — наличие компетентности и отсутствие родственных связей с крупными линьяжами королевства, — то удостоверяешься, что движение было задано в строго определенном направлении.

Филипп Август и такой политик, как Герен, вместе с их служащими, осознали, что существует некая власть (imperium), высшая по отношению ко всем и по природе своей полностью отличная от той власти, которая основана на межличностных связях человека с человеком. В действительности всё это выявлялось сугубо опытным путем. Да и как могло быть иначе в то время, когда гражданское право (или римское право) еще не преподавалось в Париже и служило прежде всего для обоснования императорской власти? Но королевская власть всякий раз, когда представлялся случай, выступала инициатором установления прямых отношений с простыми жителями королевства, отвергая посредничество сеньоров и вассалов. Филипп II расширил полномочия своих бальи и учредил бальяжные округа. Он поддерживал сельские и городские коммуны, постоянно используя их в своих интересах и нередко злоупотребляя их помощью. Разве это не было самым надежным способом обойтись без посредничества феодальных сеньоров? Наконец, в 1190 году цветок лилии, изображенный на обороте королевской печати, был заменен на орла. В эпоху Средневековья, которое так любило символы, это не выглядело невинным новшеством. Похоже, что тем самым хотели ясно обозначить, что власть короля Франции ни в чем не уступает власти хозяина Священной Римской империи.