Книга Государственный обвинитель - Игорь Зарубин
- Жанр: Книги / Детективы
- Автор: Игорь Зарубин
(18+) Внимание! Аудиокнига может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних просмотр данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕН! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту для удаления материала.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ванечка схватился за живот и застонал.
За столом затихли, хотя только что хохотали до слез. Нет, Ванечка не дурил. У него действительно болел живот. Но все знали, что Юм терпеть не может, когда люди жалуются, что у них что-нибудь болит, и тем более, когда они стонут.
Ванечка, конечно, не виноват. Но разве Юму объяснишь… Поэтому Ванечка стонал и испуганно поглядывал на Юма.
Все пятеро — Грузин, Мент, Склифосовский, Ванечка и Целков — Юма уважали по жизни. Как он скажет, так и выйдет. Вот теперь смотрели на него испуганно и ждали, что он скажет.
Юм медленно дожевал кусок мяса, запил пивом, оскалился несколько раз, очищая зубы от остатков мяса, поцокал и сказал:
— К врачу надо, а, Ванечка?
И в ту же секунду все снова заржали.
Во-первых, потому, что Юм не рассердился, а во-вторых — все поняли сразу, о каком враче сказал Юм. О Венцеле.
Нет, в городке были еще врачи, но тех как-то не замечали, а если говорили «врач», чеховцы сразу понимали — Венцель.
— А, ништяк! — подмигивал бледному Ванечке Грузин. На самом деле он был никакой не грузин, а хохол. Почему его так прозвали — черт знает.
Целков задвигался. Он был непоседа — мелькал, как мультик. Вот он здесь, и раз — уже там. Юм однажды попробовал в шутку с Целковым подраться. И ничего не получилось, хотя Юм ведь был кандидат в мастера по карате. Целков мелькал-мелькал, не ухватишь. Ну, одно слово — Целка.
Склифосовский хихикал. У него и вправду была такая фамилия. И за это он своих родителей ненавидел. Удумали, придурки, в честь больницы фамилию взять! Из-за этой фамилии, может быть, вся жизнь Склифа наперекосяк пошла.
Мент засопел. Он был здесь самый старый. И действительно был милиционером когда-то. Даже в звании капитана. Потом надавал от души одному водиле, а тот оказался следователем Генпрокуратуры. Нет бы сразу сказал. Молчал, гад, только зубы выплевывал. Потом, сука, отомстил — турнули Мента из органов.
И вот теперь он засопел:
— Не, Юм, кончай, несолидно.
— Что, Ванечка, надо к врачу? — даже не повернулся к Менту Юм.
— Надо, — слабо улыбнулся Ванечка.
— Понял, Мент, к врачу. Или ты не хочешь помочь товарищу?
Мент всегда сопел, когда злился или был чем-то не доволен. Но все знали: как Юм скажет, так и будет, сопи там Мент или не сопи.
Так и сейчас. Мент сопел, а Юм хохмил на всю катушку. Даже Ванечка чуть порозовел, уже улыбался.
— Мы что, не в Советском Союзе живем? У нас медицина бесплатная, нет? Мы сейчас Ванечку к врачу заведем, пусть лечит нашего друга.
Ну покатывались все, животики надрывали.
— Юм, несолидно, — сопел Мент.
— Заткнись, Ментяра, — добродушно улыбнулся Юм. — Мы тебе кто — дети?
Мент махнул рукой. Он там, в своих органах, привык все по плану, по уму строить. А здесь веселые люди собрались. Разве можно веселиться по плану?
Официанты боялись подходить к этому веселому столу. Юм не любил, когда мешают отдыхать. Но расплачивался всегда сполна. Поэтому, как только он поднял палец, к столу бросился юркий паренек и, заранее виновато улыбаясь, положил на стол счет.
— Ну что, орел? — улыбнулся ему Юм. — Как думаешь, другана надо лечить?
Официант как-то неопределенно, но очень убедительно замотал головой — пойди пойми, надо или нет.
Ну, все просто покатились!..
— Толмача! Толмача!!! — послышались несколько хриплых голосов.
Наташа выглянула из раскопа и увидела Андрея, который торжественно нес к палатке Графа мраморный список.
Наташа подпрыгнула от радости и тоже включилась в общий гам:
— Тол-ма-ча! Тол-ма-ча!
Толмачом, переводчиком с древнегреческого, здесь, на острове, мог быть каждый. Наташа тоже отлично знала язык. Да все знали по нескольку — древнегреческий, арамейский, латинский, не говоря уж о современных английском, немецком, итальянском, французском… Но каждый раз, когда в раскопах Ольвии находили хоть что-нибудь, на чем проглядывали буквы, все кричали дурными голосами: «Толмача!» — имея в виду Графа.
Потому что Граф не только знал языки, он мог с точностью в один-два десятка лет определить, в какой год до рождества Христова была сделана запись, в каком полисе, даже каким семейством или ведомством.
Но детский энтузиазм бородатых мужчин и одной красивой девушки имел еще одну немаловажную подоплеку. Дело в том, что Граф обычно спал до обеда.
Тому были веские причины. По вечерам, когда в раскопах уже нельзя было разглядеть собственную руку, все отправлялись в катакомбы, именуемые археологами «балбесниками». Собственно, название вполне определяло круг вечерней деятельности археологов. То есть они балбесничали. Костер можно было разводить только здесь, в подземелье. Остров находился в пограничной зоне — любой источник света расценивался бдительными стражами границы как попытка связаться с враждебной державой в шпионских или диверсионных целях.
Так вот, в «балбеснике» пили банальный портвешок, который, впрочем, здесь, на краю Ойкумены, чудесным образом превращался в благородное эллинское вино. Пели песни под гитару. Говорили о том о сем, спорили. Скажем, новомодная теория о хронологии исторических событий была здесь с некоторых пор настоящим камнем преткновения. Орали так, что, наверное, долетало до Турции. Потом решили наложить на тему мораторий. Граф, Наташа, Андрей, Федор Томов-Сигаев считали себя консерваторами и ни о какой передатировке слышать не хотели. У Графа как-то раз даже сердце прихватило.
Но, думается, причина была не только в научных спорах. Дело в том, что Граф — руководитель археологической экспедиции — это самое благородное эллинское вино уважал до крайности. Поутру все вставали свежими как огурчики, а Графа трогать было нельзя. Он становился зверем. Мог заставить передвигать землю от раскопов или склеивать битую керамику.
Но один повод, чтобы разбудить Графа, все же был: «Толмача!»
Процессия приблизилась к польской палатке Графа, размахивая руками и горланя во все горло.
Граф вылез на четвереньках. Сощурился от яркого солнца, покрутил головой, глянул на мраморную табличку и сказал:
— Вольная. Отпускается на волю раб Павсисий, прослуживший у гражданина Катия двадцать два года. Двести восьмидесятый год, Коринф, кажется.
Собравшиеся весело заулыбались. Приятно было находить такие таблицы. Приятно было сознавать, что тысячелетия назад какой-то человек обрел свободу.