Книга Зона бессмертного режима - Феликс Разумовский

— Ну-с, кто там у нас дальше? — Доктор Шуман вздохнул, глянул на часы и потянулся так, что из-под рукавов халата выглянули обшлага серого повседневного эсэсовского кителя. — Надеюсь, хоть сегодня-то мы сумеем вовремя поужинать?

Его поджарое, не по годам крепкое тело было полно жизни и требовало пищи.

— Да ладно вам, коллега, во славу фатерланда можно и поголодать. Или вы так не считаете? — Доктор Брандт стал похож на крысу, гадостно прищурился и перевел глаза на фройляйн в тщательно отглаженном белоснежном халате: — Алло, Герта, ждем вас.

Юркий, остроносый, с лобастой головой, он и впрямь напоминал какого-то мелкого, не гнушающегося падали хищника.

— Яволь, герр штурмбаннфюрер[1], — встрепенулась фройляйн, положила пудреницу и с хрустом перевернула журнальную страницу. — Вариант два бис. Номер восемьсот сорок первый. Русский, Иван Иванович Иванов, семнадцатого года рождения, предположительно военнослужащий Красной Армии, звание и должность не установлены. Взят в плен тяжело раненным в районе Вязьмы[2], от предложения вступить в РОА[3]категорически отказался, дважды, в августе тысяча девятьсот сорок второго года и в октябре тысяча девятьсот сорок четвертого пытался бежать. Держится независимо, пользуется среди заключенных авторитетом, направлен в наше распоряжение службой безопасности лагеря.

В ее голосе слышалось раздражение — попудриться не дал, свинья. Впрочем, нет, иногда под настроение хряк. Тщедушный, задыхающийся, воняющий шнапсом и потом. Если вдуматься, не хряк — кролик. Сволочь…

— Так, а что там с барышнями? — Штурмбаннфюрер зевнул, по-собачьи оскалился, показав прокуренные редкие зубы, и неожиданно отвлекся, посмотрел на санитаров: — Эй, там… Этого в холодильник. Вскрывать буду завтра.

Двое рослых шутце[4]в медицинских халатах кантовали на носилки недвижимое тело. На лицах их читались равнодушие, скука и полное отсутствие каких-либо эмоций. А чего, спрашивается, интересного-то здесь? Мокро, хлопотно, дубово и неподъемно. А главное — привычно. К тому же даже не баба — мужик. Эка невидаль, насмотрелись…

— С барышнями все в порядке, имеют место быть, — криво усмехнулась Герта, с презрением фыркнула и снова очень по-сортирному зашуршала бумагой. — Ядреные славянские девки. Алена Дормидонтовна Зырянова из города Иркутска, что в Сибири, и Марыля Кобазева-Градецкая из польского движения Сопротивления. Обе родились в двадцать третьем, обе кровь с молоком, то есть практически здоровы, удовлетворительно упитанны и имеют, не в пример большинству, нормальные регулы[5]. Пахать можно. Отличный материал, герр штурмбаннфюрер, вы же знаете, что Равенсбрюк[6]всегда идет нам навстречу, выделяет для работы самые красивые экземпляры[7].

Вот в том-то и дело, что материал отличный, самой-то — груди с кулачок, герпес, руки до колена, а коленки острые, неаппетитные, кажется, порезаться можно. Впрочем, нет, кости малого таза будут поострее, потравматичнее. Зато — нордический цвет глаз, черные петлицы и целая очередь воздыхателей чином не ниже капитана. Этих грязных, ограниченных, воняющих шнапсом скотов.

— Ну вот и славно, — одобрил доктор Брандт, — начинайте. Готовьте русского, инструктируйте барышень. А мы пока с коллегой пойдем покурим. Никотин, говорят, активизирует работу мозга. А, Вилли? Как у вас с полетом мысли? Летит? Далеко? И в какую же сторону? Не на Восток, надеюсь? — Он глухо рассмеялся, встал и похлопал доктора Шумана по плечу. — Пойдемте, пойдемте, покурим моих. Трофейных. Пахнет хорошо не только труп врага, но и его табак.

— Ну уж нет, Вальтер, не скажите, русские папиросы горлодернее фосгена. — Доктор Шуман с ухмылкой поднялся, привычно поддернул штаны и, торопясь, пригладил жидкие, зализанные набок волосы. — Впрочем, ладно, пошли. За компанию, говорят, и жид удавился…

— Э, Вилли, а не было ли у вас в роду евреев? Вы ведь человек компанейский, — пакостно выпятил губу доктор Брандт. Доктор Шуман что-то ему ответил, и так, зубоскаля, поддевая друг друга, они вышли из просторного застекленного бокса. Путь их лежал через зал, по краю бассейна, к узкой, ведущей на чердак лабораторного корпуса лестнице. Там с чисто немецкой аккуратностью было устроено место для курения — тазик с песком, ведерце с водой, банка-жестянка для собирания окурков. Каких либо скамеек не было и в помине, нечего рассиживаться, надо работать для Германии. Все очень по-нордически, конкретно и строго — делу время, потехе час.

— Прошу. — Доктор Брандт достал початую пачку «Кемела», с важностью протянул, стрельнул зажигалкой. — Это куда лучше русских папирос.

— Да, у Шелленберга губа не дура. Не зря он предпочитает именно эти сигареты, с верблюдом на пачке[8], — согласился Шуман, с завистью вздохнул и, пустив в оконце струйку дыма, резко сманеврировал, отошел от темы: — А ведь в Буковый лес[9]пришла весна. Весна…

— М-да, тает, — придвинулся к оконцу доктор Брандт, прищурившись, затянулся и далеко плюнул в небо сквозь штакетник зубов. — Весна, природа. Против нее не попрешь. Как там у Гете-то? Весна, весна… Хм… Ну, не важно.

Перед ними расстилалась панорама мужского концентрационного лагеря Бухенвальд. Длинные, похожие на затонувшие баржи бараки, просторный, выложенный щебенкой аппельплац[10], мощная, под высоким напряжением ограда — с вышками часовых, колючей проволокой и железными неприступными воротами. С внутренней стороны их украшала надпись: «Каждому свое». Дымили чадно трубы крематория, на спецвокзале, специально построенном в сорок третьем, выгружали поезда с новыми заключенными, столетний дуб, под коим отдыхал великий Гете, чернел огромным кряжистым скелетом[11]. А вокруг, за оградой с вышками, буйно пробуждалась жизнь — таял ноздреватый снег, на склонах живописного Эттерсберга, некогда воспетого тем же Гете, да еще и Шиллером в придачу, пробовали голос птицы, весело бежали ручьи. Будто совсем рядом, за колючей проволокой, не устроила себе логово смерть.