Книга Паутина судьбы - Валентин Пушкин

Началось это с ним, когда еще не обрушился Союз.

А до того было всякое: служил в армии, учился в музыкально-педагогическом институте на вокальном отделении… О славной карьере певца-солиста со временем мечтать перестал, ибо, как сказала ему одна примадонна: «Ничего не поделаешь, если Бог тебя не поцеловал». И он поступил в хор оперного театра.

Двадцати пяти лет случайно женился. Жил с семьей долго и несчастливо. Росли две дочери; он старался быть хорошим отцом. Но в конце концов с женой все-таки развелся. Переселился в коммуналку, выхлопотав комнату через театр. Старшая дочь превратилась в бизнес-леди – уже в наши дни. Вторая претендовала стать художницей, однако оказалась патологической лентяйкой. Вместо стояния у мольберта она предпочитала посещать ночные клубы. Средства для этого отпускала мамаша, сдавая заработанную бывшим мужем кооперативную квартиру.

Кстати, не забудем назвать имя человека, о котором с самого начала зашла речь: Валерьян Александрович Морхинин. С приближением рыночной эпохи он покинул театр и устроился в Дом народного творчества (Домнартвор), курируя, по своей должности, несколько самодеятельных коллективов, занимавшихся хоровым пением.

Так вот, как-то в голову Морхинину поступил первый импульс, побудивший его посвятить свою жизнь совершенно другому делу: а именно – литературе. Произошло это следующим образом. После обеденного перерыва Валерьян заглянул в соседнюю комнату.

– Ну, как вчера? – спросил сидевший здесь Обабов, имея ввиду переговоры с руководителями хоров Морхинин застенчиво взял сигарету из пачки на столе Обабова, щелкнул его зажигалкой и пустил белесый дымок. (Он не курил, но «постреливал» изредка у знакомых.).

Выслушав подробное сообщение Морхинина, его сослуживец удовлетворенно кивнул.

– Впечатляюще, – заявил крупный чернокудрявый Обабов. – Тебе, Валерьян, всевышний дарование обеспечил. Ишь какой словарный запас! Надо бы с лекциями выступать о японской кулинарии. Сейчас модно. Или, например, историческое… про инков, ацтеков, про Шамбалу или чашу Грааля. А вообще тебе бы писать…

И это искренне советовал компетентный человек. Признаться, ухо Обабова профессионально слышало качество изложенного текста. Он учился когда-то в университете на филологическом. Погубили его два сильных увлечения: лошади и женщины. Со студенческих лет Обабов азартно и часто посещал ипподром. А пристрастие игрока дополнялось склонностью к полным блондинкам, имеющим уступчивый нрав. После трех разводов и нескольких сокрушительных проигрышей на бегах солидный Обабов превратился, как и Морхинин, в сотрудника той организации, где обосновались многие специалисты творческих профессий, чаще всего так и не окончившие университетов.

Словом, может быть, благодаря обабовским похвалам Морхинин и начал постепенно мудрить.

Оказавшись вечером дома, в своей комнате, он задумался. Посмотрел в глубину зеркала, перед которым обычно брился, и убедил себя, что еще не стар, довольно-таки миловиден и хотя не брюнет, однако и не блондин, и производит впечатление серьезного мужчины, упорно размышляющего над проблемами жизни. А все вместе, возможно, создаст благоприятное впечатление, особенно если редактор или издатель окажется женщиной.

Сейчас идут изменения в государстве, говорил себе Морхинин. Что-то новое хотят выстроить. Перестройка. И вот уже возникли никому не известные люди, располагающие миллионами американских долларов. А еще появилась в Москве категория почтенных на вид граждан, копающихся по утрам в мусорных контейнерах…

«Избитая тема! – воскликните вы. – Надоело!»

Морхинину тоже надоело. Об этом он писать не будет. О чем же бывший хорист расскажет в своих литературных начинаниях?

Он положил лист писчей бумаги на единственный в его комнате стол. Писательского стола у него не было. Морхинин припомнил реалии окружающей жизни с магазинными очередями, представил свой не особенно сбалансированный быт, и ему стало тошно. Он решил не воспевать современность, а осуществить свое писательское дарование (буде оно проявится) в области истории.

Морхинин посоветовался с Обабовым.

– Ты, Валерьян, начни с рассказа, а не с романа, – сказал Обабов.

– Почему? А Бальзак? А Дюма-отец?

– Это французы девятнадцатого века. А ты русопятый россиянин советского производства. Ты живешь по своим приемам выездки и обгона.

Обабов, видимо, возродил в душе впечатления ипподрома и рысистых испытаний.

– А Дрюон? – продолжал жалобно настаивать Морхинин. – Но у нас-то, в русской истории, все занято: от Великого Новгорода до Великой Отечественной. Даже бунтари охвачены романистами. Например, есть «Степан Разин» Злобина, а есть «Разин Степан» Чапыгина. «Емельян Пугачев» Шишкова с пушкинской «Капитанской дочкой» спорят и…

– Ты, Валерьян, человек глубоко начитанный, – перебил его Обабов, вдохновенно закурив «Честерфильд» (доставал где-то по большому блату). – Вот и найди мне из… скажем, восточной истории какой-нибудь неиспользованный сюжет. Представь: Средневековье, монгольские степи, узкоглазый воин на низеньком косматом коне, завоевавший полмира… Является в эту кровавую красочную эпоху Марко Поло, венецианский купец… Понял? Валяй неизведанное для литературного рынка, а не раскроенное и перешитое в многочисленных романах.

– Не пойдет. Про монголов – вне конкуренции: «Чингизхан», «Батый» Василия Яна. А про Марко Поло написал американец Генри Харт.

– Ну и что! Ты другое раскопай, – настаивал Обабов, зацепившийся почему-то за монгольские завоевания. – Были ведь и другие путешественники, добиравшиеся в этот период до кочевой империи. Ищи, брат, ищи. Со временем приспособишься и посыплется, как из мешка.

И вот Морхинин сидел над чистым листом бумаги с шариковой ручкой в щепоти неуверенных пальцев. В воображении его возникали бескрайние степи, заросшие полынью и ковылем, гладкие солончаки ослепительно сверкали под азиатским солнцем, желтели безводные пески. Лишь орел в бледном небе да сутулая каменная баба с чашей у живота нарушали однообразие вольно раскинутого плаща Вселенной.

Морхинин представил шествие пыльного каравана верблюдов под размеренное бряцанье бубенцов; а на смирном осле – человека в длинной одежде, взирающего из-под капюшона на нескончаемый путь, на высочайшие горы, на ужасные, будто входы в преисподнюю, пропасти…

Валерьяна нервно передергивало от узорчато-переплетенной экзотики ушедших столетий, но он продолжал. Табуны монгольских коней, несчитаные отары овец, бешеные скачки скуластых удальцов в синих халатах и рысьих малахаях предваряли невиданный город посреди дикой степи, состоящий из тысяч войлочных юрт, – столицу сына Чингизха, великого властелина Мункэ…