Книга Фома Гордеев - Максим Горький

Лет шестьдесят тому назад, когда на Волге со сказочноюбыстротой создавалиcь миллионные состояния, — на одной из барж богача купцаЗаева служил водоливом Игнат Гордеев.

Сильный, красивый и неглупый, он был одним из тех людей,которым всегда и во всем сопутствует удача — не потому, что они талантливы итрудолюбивы, а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они попути к своим целям не умеют — даже не могут — задумываться над выбором средстви не знают иного закона, кроме своего желания. Иногда они со страхом говорят освоей совести, порою искренно мучаются в борьбе с ней, — но совесть непобедималишь для слабых духом; сильные же, быстро овладевая ею, порабощают ее своимцелям. Они приносят ей в жертву несколько бессонных ночей; а если случится, чтоона одолеет Их души, то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так жесильно живут под ее началом, как жили и без нее...

В сорок лет от роду Игнат Гордеев сам был собственником трехпароходов и десятка барж. На Волге его уважали как богача и умного человека, нодали ему прозвище — Шалый, ибо жизнь его не текла ровно, по прямому руслу, каку других людей, ему подобных, а то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи,в стороны от наживы, главной цели существования. Было как бы трое Гордеевых — втеле Игната жили три души.

Одна из них, самая мощная, была только жадна, и когда Игнатподчинялся ее велениям, — он был просто человек, охваченный неукротимойстрастью к работе. Эта страсть горела в нем дни и ночи, он всецело поглощалсяею и, хватая всюду сотни и тысячи рублей, казалось, никогда не мог насытитьсяшелестом и звоном денег. Он метался по Волге вверх и вниз, укрепляя иразбрасывая сети, которыми ловил золото: скупал по деревням хлеб, возил его вРыбинск на своих баржах; обманывал, иногда не замечал этого, порою — замечал,торжествуя, открыто смеялся над обманутыми и, в безумии жажды денег, возвышалсядо поэзии. Но, отдавая так много силы этой погоне за рублем, он не был жаден вузком смысле понятия и даже, иногда, обнаруживал искреннее равнодушие к своемуимуществу.

Однажды, во время ледохода на Волге, он стоял на берегу и,видя, как лед ломает его новую тридцатипятисаженную баржу, притиснув ее кобрывистому берегу, приговаривал сквозь зубы:

— Так ее!.. Ну-ка еще... жми-дави!.. Ну, еще разок!..

— Что, Игнат, — спросил его кум Маякин, — выжимает лед-то утебя из мошны тысяч десять, этак?

— Ничего! Еще сто наживем!.. Ты гляди, как работаетВолга-то! Здорово? Она, матушка, всю землю может разворотить, как творог ножом,— гляди! Вот те и «Боярыня» моя! Всего одну воду поплавала... Ну, справим, чтоли, поминки ей?

Баржу раздавило. Игнат с кумом, сидя в трактире на берегу,пили водку и смотрели в окно, как вместе со льдом по реке неслись обломки«Боярыни».

— Жалко посуду-то, Игнат? — спросил Маякин.

— Ну, чего ж жалеть? Волга дала, Волга и взяла... Чай, неруки мне оторвало...

— Все-таки...

— Что — все-таки? Ладно, хоть сам видел, как всё делалось, —вперед наука! А вот, когда у меня «Волгарь» горел, — жалко, не видал я. Чай,какая красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает, а?Большущий пароходина был...

— Будто тоже не пожалел?

— Пароход? Пароход — жалко было, точно... Ну, да ведь этоглупость одна жалость! Какой толк?

Плачь, пожалуй: слезы пожара не потушат. Пускай их пароходыгорят. И — хоть всё сгори — плевать! Горела бы душа к работе... так ли? ,

— Н-да, — сказал Маякин, усмехаясь. — Это ты крепкие словаговоришь... И кто так говорит — его хоть догола раздень, он всё богат будет...

Относясь философски к потерям тысяч, Игнат знал цену каждойкопейке; он даже нищим подавал редко и только тем, которые были совершеннонеспособны к работе. Если же милостыню просил человек мало-мальски здоровый,Игнат строго говорил:

— Проваливай! Еще работать можешь, — поди вот дворнику моемупомоги навоз убрать — семишник дам...

В периоды увлечения работой он к людям относился сурово ибезжалостно, он и себе покоя не давал, ловя рубли. И вдруг — обыкновенно этослучалось весной, когда всё на земле становится так обаятельно красиво и чем-тоукоризненно ласковым веет на душу с ясного неба, — Игнат Гордеев как бычувствовал, что он не хозяин своего дела, а низкий раб его. Он задумывался и,пытливо поглядывая вокруг себя из-под густых, нахмуренных бровей, целыми днямиходил угрюмый и злой, точно спрашивая молча о чем-то и боясь спросить вслух.Тогда в нем просыпалась другая душа — буйная и похотливая душа раздраженногоголодом зверя. Дерзкий со всеми и циничный, он лил, развратничал и спаивалдругих, он приходил в исступление, и в нем точно вулкан грязи вскипал.Казалось, он бешено рвет те цепи, которые сам на себя сковал и носит, рвет их ибессилен разорвать. Всклокоченный, грязный, с лицом, опухшим от пьянства ибессонных ночей, с безумными глазами, огромный и ревущим хриплым голосом, онносился по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги, плакалпод пение заунывных песен, плясал и бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем ненаходил успокоения.

О его кутежах в городе создавались легенды, его строгоосуждали, но никто никогда не отказывался от его приглашения на оргии. Так онжил неделями. И неожиданно являлся домой еще весь пропитанный запахом кабаков,но уже подавленный и тихий. Со смиренно опущенными глазами, в которых теперьгорел стыд. он молча слушал упреки жены, смирный и тупой, как овца, уходил ксебе в комнату и там запирался. По нескольку часов кряду он выстаивал наколенях пред образами, опустив голову на грудь; беспомощно висели его руки,спина сгибалась, и он молчал, как бы не смея молиться. К дверям на цыпочкахподходила жена и слушала. Тяжелые вздохи раздавались за дверью — вздохи лошади,усталой и больной.

— Господи! Ты — видишь!.. — глухо шептал Игнат, с силойприжимая к широкой груди ладони.

Во дни покаяния он пил только воду и ел ржаной хлеб. Женаутром ставила к двери его комнаты большой графин воды, фунта полтора хлеба исоль. Он отворял дверь, брал эту трапезу и снова запирался. Его не беспокоили вэто время, даже избегали попадаться на глаза ему... Через несколько дней онснова являлся на бирже, шутил, смеялся, принимал подряды на поставку хлеба,зоркий, как опытный хищник, тонкий знаток всего, что касалось дела.

Но во всех трех полосах жизни Игната не покидало однострастное желание-желание иметь сына, и чем старее он становился, тем сильнеежелал. Часто между ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или вполдень, за обедом, он, хмуро взглянув на жену, толстую, раскормленную женщину,с румяным лицом и сонными глазами, спрашивал ее: