Книга Ручей Повешенной Женщины - Луис Ламур

Только к вечеру мы добрались до железнодорожного моста. Дождь лил как из ведра — ледяной дождь.

Увязая в раскисшей глине, мы спустились по насыпи и укрылись от непогоды под мостом. Разожгли костерок и, обступив его, принялись гадать: куда же подевались заработанные за лето деньги?

Нас было трое. Еще несколько часов назад мы даже не знали друг друга; теперь же нас объединяла общая цель — мы стремились на Запад. Что до меня, то я возвращался домой. Впрочем, где он, мой дом?.. Ведь я — перекати-поле; ветер изредка прибивает меня к чьей-нибудь изгороди, а потом несет дальше… Куда направлялись мои спутники, я понятия не имел.

Костер тихонько потрескивал, и плясали оранжевые языки пламени, выхватывающие из мрака черный силуэт моста. Временами под навес задували порывы ветра, обдававшие нас холодными брызгами дождя. В эти моменты пламя с шипением стелилось по земле.

Лесные шорохи напомнили мне время, проведенное в Монтане, лагере Хартмана и Лиггетта. Зима была почти бесснежной, лишь изредка налетали вьюги, но морозило вовсю. В тот год ручей промерз до дна, и лед растаял только поздней весной.

И все же, несмотря ни на что, то было славное времечко. Уютная хижина надежно защищена от ветров, пузатая печка в избытке дарила тепло, к тому же я нашел в той хижине кипу старых журналов и несколько книжонок.

А если не было охоты читать, я просто сидел и размышлял.

С юных лет я запоминал места, где побывал. Когда делать было нечего, я деталь за деталью восстанавливал в памяти то или иное событие. А вслед за этим всплывали образы знакомых людей, припоминались и наши разговоры, и все прочее.

Когда припоминаешь все подробности, невольно начинаешь понимать, что дело куда серьезнее, чем казалось поначалу. Да, серьезнее, потому что знаешь: былое постоянно станет возвращаться к тебе в воспоминаниях. Да еще задумываешься о себе самом. А если начинаешь копаться в себе, рассматривать себя как бы чужими глазами, на душе иной раз становится очень неспокойно.

Грош цена тому ковбою, который не способен наблюдать. Что поделаешь, ремесло забрасывает тебя в самые глухие края, и где бы ковбой не оказался, он очень скоро знает каждую лощину, холм, каждый кустик на многие мили вокруг. Ты примечаешь звериные тропы, источники, убежища, где можно укрыть стадо от непогоды, — да мало ли что еще.

Так вот, в том лагере Хартмана и Лиггетта над очагом всегда висел котелок с печеными бобами. И сколько я не ел их, никогда они мне не приедались. Сейчас, сидя в сумерках под мостом у этого распроклятого костра, я вспоминал и лагерь, и этот котелок с бобами. До чего же мне хотелось еще разок их отведать…

Один из моих нынешних спутников, здоровенный негр, заявил, разглядывая меня:

— Похоже, тебе частенько приходилось пускать в ход кулаки?

— Да, случалось, то тут, то там, — пожал я плечами.

— Ты что же, мастак драться?

— Да как сказать… Просто дерусь, и все, как придется.

— А я вот боксировать умею, — откликнулся он.

С виду он казался, пожалуй, на год-другой старше моих двадцати шести. Высокий — около шести футов, крепкого сложения. И кулачищи у него были изрядные.

Да и он обо мне отозвался с похвалой.

— У тебя руки что надо. — Он потрогал мой кулак. — Костяшки ровные. Такие лучше выдерживают удар. Сдается мне, из тебя вышел бы неплохой боксер.

Я собрал еще немного дровишек. Чтобы поддержать огонь, сойдет что угодно: ветки, старые жерди, прутики, все, что подвернется под руку.

— Так когда, говоришь, должен проходить товарняк? — поинтересовался Ван Боккелен.

— В десять двенадцать, если не опоздает.

Ван Боккелен был долговязым, костлявым, белобрысым. Космы спутанных волос обрамляли широкоскулое лицо, не лишенное, однако, некоторой привлекательности. В маленьких льдисто-голубых глазках было не больше теплоты, чем в шляпке от гвоздя.

Двенадцать часов назад ни один из нас и слыхом не слыхивал о своих нынешних спутниках. А познакомились мы в кутузке.

Я угодил туда за драку. Я вечно влипаю в истории из-за драк. Не то чтобы я специально нарывался, — характер у меня такой. Люблю подраться.

Ветер пронизывал до костей, и по-прежнему лил дождь. Подняв воротник куртки, я протянул руки к огню.

Слева от нас протекала речушка; ее высокий песчаный берег немного защищал нас от ветра. А дождь все усиливался, все громче барабанил по мосту.

— Тебе есть где жить? — спросил Эдди Холт, чернокожий парень.

— В смысле там, на Западе? Нет у меня никакого жилья. Да никогда и не было. Запад — вот мой дом. И вон то седло. — Я указал на тюк.

— Тогда тебе нужна и лошадь.

— Ты думаешь? Иной раз мне кажется, что я всю жизнь таскаю на себе это чертово седло.

— Будь я проклят, если бы мне пришлось таскать за собой такую тяжесть! — вмешался Ван Боккелен. — Давно бы уж я коня украл.

— Что ж, и то дело, — согласился я. Мне вовсе не хотелось вступать с ним в спор. Тем более, что мы грелись у общего костра.

Надеясь услышать гудок паровоза, мы внимательно вслушивались в шум дождя. Но до поезда еще оставалась уйма времени, а я был голоден, как медведь по весне.

— Может, мне удастся найти какую-нибудь работенку с лошадьми? — предположил Эдди.

— Помню одного цветного парня… Я тогда обретался в Нью-Мексико, а он был ковбоем — отличным ковбоем. А ты умеешь ездить верхом?

— А как же!.. Скакал в шоу Буффало Билла[1]. Изображал индейца. — Он усмехнулся. — Кое-как управляюсь с лассо. Но со стадом никогда не работал.

— Тот, кто не может прожить не работая, просто болван, — насмешливо фыркнул Ван Боккелен. — Уж лучше прямиком в ад, чем гоняться за коровами да пыль глотать.

Что ж, я промолчал, заставил себя промолчать. Всю свою жизнь я пас коров, всю жизнь в поте лица трудился, и мне не по душе, что какой-то бездельник называет мена болваном. Как не верти, а это не слишком-то любезно с его стороны.

Эдди Холт, тот тоже помалкивал. На то, надо думать, имелись свои причины.

— Каждый живет как знает, — сказал я минуту спустя. — А я вот пасу стадо.

— За тридцатку в месяц? — осклабился этот белобрысый невежа. — Слышь, парни, отправляйтесь со мной, будете в шелках и бархате щеголять. Такие ребятки, как вы, мне пригодятся.