Книга Жди, за тобой придут - Владимир Романенко

…Жизнь неспешно тянулась и скрипела, как изрядно пожёванная, старая магнитофонная лента, тихо сматывающаяся с одной огромной бобины на другую, — монотонная, вялая и похожая на досадный анахронизм. Он ждал. С юных лет ждал, сам не понимая чего. В учебных заведениях, через которые прошёл, — их окончания. После получения институтского диплома — устройства на работу. После устройства — первого повышения, затем второго, третьего, перевода за границу, нового повышения. И в обозримом будущем конца этому ожиданию, увы, не предвиделось. Точно такая же катавасия наблюдалась и на личном фронте, и в делах более тонких, духовных. Мелкие плотские радости, вперемешку с удовольствиями более высокого порядка, иногда скрашивали упрямо не желавшую фонтанировать жизнь. Но экстатического заряда хватало ненадолго. Хуже того: с возрастом периоды «эмоционального солнцестояния» делались всё более непродолжительными, и тоскующая по свежим впечатлениям душа была вынуждена прозябать в гнетущем мраке затяжных «полярных ночей». Сколько себя помнил, он всегда пребывал в искреннем неведении относительно того, зачем ему посчастливилось прийти в этот суетный мир и на какие подвиги захочет вдохновить его мудрый создатель.

Костя медленно встал с дивана и на ходу выключил телевизор. В голове навязчиво дребезжал один старый, полузабытый шлягер: «Матч Аргентина-Ямайка — 5:0…».

Сегодня получилось 6:0. Красивые голы, симпатичная молодая команда и разбитые в пух и прах, несчастные сербы.

Восемь лет назад он бы прыгал от восторга и тут же растрезвонил всем друзьям, что лучшей игры ему не случалось видеть со времён великого Марадонны. А сейчас обсуждать с кем бы то ни было этот матч и превозносить вполне законный, между прочим, успех его любимой команды почему-то не хотелось.

Суровая и беспощадная Европа сделала своё гнусное дело: эмоции здесь разрешалось выставлять на показ только ненастоящие.

Сдерживать клокочущую эйфорию было, однако, ему не по силам, и рука сама собой потянулась к телефону.

— Алло, Эдик? Здорово! Ты как?

На другом конце провода с воодушевлённой готовностью отозвались:

— Salve! Коська, ты что ли? Спасибо, нормально. Сам-то в порядке? Матч смотрел?

— Да, неплохая игра. Интересно было поглазеть… Слушай, Эдька, скажи мне как старый грешник своему духовному отцу, что, по-твоему, могло бы прямо сейчас помешать тебе и мне выдвинуться в массы?

«Выдвинуться в массы» означало у них прогуляться до одного из любимых обоими энтузиастами баров, коих в городе насчитывалось с добрый десяток.

— Куда направим стопы?

— Давай в Ватерхаус. Минут через двадцать на террасе у бара, идёт?

— Clarum est, meus amicus. Замётано, — сказал Эдик и почти одновременно с Костей повесил трубку.

Денёк выдался тёплый, и излишек одежды стеснил бы ту ангельскую лёгкость, которой переполнялась в данный момент его отринувшая мирские заботы душа. Через минуту, натянув выходные шорты и майку, обув шлёпанцы и не забыв подмигнуть зеркалу в коридоре, он выскочил на улицу.

Ватерхаус располагался на набережной речки Лейе в пяти минутах ходьбы от Костиного дома.

Место обитания, выбранное им в результате долгих и старательных поисков четыре года назад, — площадь святого Якоба — слыло между аборигенами действительно шикарным. Оно находилось в самом центре Гента — великой фламандской жемчужины и колыбели средневекового зодчества, весьма недурно сохранившейся со времён Карла Пятого.

Любопытно, что всякий раз, направляясь в Ватерхаус, при выходе на Хрунтенмаркт Костя неизменно встречался взглядом с водителем его «любимого» трамвая номер 4, пункт назначения которого был помечен до боли родным, но нелепо смотрящимся в окружающей обстановке словом «Moscou».

Сегодня универсум также решил не торопиться с кармическими развязками, и избежать трамвайного приветствия Косте снова не удалось.

«Интересно, почему я за столько лет ни разу не съездил в эту загадочную бельгийскую Москву?».

В его сознании начал зарождаться какой-то сложный логико-ассоциативный процесс, но оформиться до конца не успел, так как в поле зрения попало нечто более привлекательное, чем восточно-фландрийский намек на русскую столицу.

Прямо на него королевской походкой двигалась роскошная, белокурая фемина, облачённая в стильные узкие джинсы и короткую, нежно-голубую майку, кокетливо открывавшую для всеобщего обозрения гладкий, загорелый животик с аккуратной ямочкой пупка.

Не прошло и двух секунд их стремительного взаимного приближения, как Костя поймал на себе её мимолётный взгляд, лишённый всякого женского кокетства и сексуального неравнодушия.

Это был взгляд, которым смотрят на мостовую под ногами, на кирпичную кладку домов, на деревья и клумбы с цветами, проходя мимо них каждый день по дороге на работу или в магазин. И только опытный старожил мог уловить в этом взгляде неприступной фламандки её саму ни к чему не обязывающий, едва приметный огонёк холодной нордической заинтересованности.

Надо сказать, что Костя к своим теперь уже не очень юным годам был изрядно натренирован в искусстве уличного флирта, хоть горький опыт и подсказывал ему, что вероятность положительного исхода в данной географической и этнической обстановке неуклонно стремилась к нулю.

Сегодня, впрочем, никакой особой нужды в благоприятном исходе задуманной эскапады он не испытывал.

Поравнявшись с девушкой, Костя изобразил из себя хаотично слоняющегося по улицам олуха-туриста и, как бы даже преодолевая стеснение, справился у неё о местонахождении известного бара под названием Het Waterhuis aan de Bierkant («Водный домик на пивной стороне»).

Когда фемина заговорила, он снова был приятно удивлён. Во-первых, она вряд ли курила. Во-вторых, имела очаровательный голос среднего, ближе к высокому, тембра. А в-третьих, что было, пожалуй, самым невероятным, девушка не изображала той чрезвычайной занятости, которую большинство фламандок используют как газовый баллончик, готовый прыснуть в сердце любого встречного самца, питающего романтические надежды.

Вместо обычной фразы из десятка слов с заключительным «адьё» и искусственной улыбкой девушка разразилась длинной речью.

Весь нехитрый маршрут, состоявший из двух отрезков по пятьдесят метров и одного поворота на девяносто градусов, был объяснён ещё в начале её рассказа. Теперь же она говорила о самом баре, имевшем древнюю и богатую курьёзами историю.