Книга Фигурек - Фабрис Каро

1

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан в гостиной.

Некто-Жан. Не представляешь, как я рад этому визиту!

Эпитафина. Мммм… На мой взгляд, за такой резкой переменой что-то кроется…

2

Похороны Пьера Жиру разочаровали меня страшно, никаких подлинных чувств в этой церемонии не отразилось. Не спорю, народу собралось порядочно, куда больше, чем на похоронах Антуана Мендеса, но зрелищу явно не хватало ритма, и вообще все получилось как-то малоубедительно. Только подумайте: даже дочь Пьера Жиру (по крайней мере, та, кого я посчитал дочерью Пьера Жиру) оказалась не особенно в ударе. Похоже, ее постоянно одолевали сомнения: то ли проявить деликатную сдержанность, то ли рыдать взахлеб, и надо сказать, взрыдывала она хоть и шумно, но не слишком выразительно… весьма, весьма посредственные рыдания — грубо звучали, без всяких полутонов. Вот мать Полины Вердье — это да, она-то проявила себя настоящей плакальщицей, ни на минуту не расслабилась, полностью включилась в действие, и лирические порывы ее импровизаций было просто невозможно слушать без слез, — ну, просто ничего общего с дочерью Жиру. Хотя справедливости ради и в защиту последней нельзя не уточнить, что ее отцу сравнялось восемьдесят восемь и что рокового исхода близкие ныне покойного ожидали со дня на день, — в отличие от родственников Полины Вердье, которая врезалась в платан на обратном пути с дискотеки. Но тем не менее оправдания такому нет и быть не может.

Сам отец Руке, и тот оказался не в лучшей форме и, на мой взгляд, выступил куда ниже своих возможностей. Произнося надгробное слово, он два или три раза запнулся на тех местах, которые на самом деле не должны были вызвать у него особых затруднений. Кажется, его красноречие осталось в прошлом, во всяком случае, утеряло гибкость, и я крайне об этом сожалею. Он не смог увлечь людей, собравшихся в громадном количестве. Но, насколько мне известно, накануне у отца Руке было чересчур много крестин, а в таких условиях сложно подготовить хоть что-нибудь достаточно высокой пробы. Нет, честно, это погребение меня не впечатлило, куда ему до похорон Антуана Мендеса. Ах эти похороны Антуана Мендеса!.. Его жена — с попытками броситься туда, в яму, чтобы соединиться с любимым в вечности (о, как истерически она выла!); три его сына, удерживавшие матушку на краю разверстой могилы и одновременно подавлявшие глухие рыдания, — так и положено вести себя взрослым мальчикам перед лицом смерти. А прощание с покойным лучшего друга! Каждое слово будто отчеканено, каждое вызывает восторг, светлую задумчивость — ни малейшего намека на траур, напротив, он позволил себе рассказать несколько забавных историй из жизни, и присутствовавшие даже улыбнулись сквозь слезы. Искренне желаю этому лучшему другу, чтобы, когда настанет его час, и в его честь прозвучали такие же хвалы. Да уж, если у кого был полный порядок с похоронами, так это у Антуана Мендеса, можете мне поверить! Есть люди, которые умеют уходить достойно…

3

— «Johnny Johnny», а на конверте — собственноручная подпись Жанны Mac![1]Вот, смотри: «Орели сердечно!»

Жюльен с гордостью протягивает мне пластинку. Точно с таким же выражением лица он протянул бы мне свою фотографию на первой полосе какого-нибудь популярного еженедельника — глуповатый подросток, да и только, ишь разулыбался.

— Ну и что?

Я в течение нескольких секунд со всех сторон изучаю диск, потом возвращаю Жюльену.

— М-да, неплохо.

— На блошином рынке нашел! Девчонка-подросток, наверное, та самая Орели и есть, уступила за евро. А ее приятель хотел три! Но я его оставил с носом…

— Что? Три евро за сорокапятку Жанны Мас?!

— Ну-у… Парень меня раскусил, живо смекнул: если тридцатилетний мужик ищет такую штуку, значит, он либо придурок, либо коллекционер. А потом, тут же надпись!..

— Конечно-конечно, если только эту надпись сделала не сама Орели…

Он смотрит на меня, и во взгляде его ясно читается тревога пополам со скепсисом — так же было в тот раз, когда я усомнился в подлинности пиратской записи концерта Мадонны в Исси-ле-Мулино. Продлевая почти садистское удовольствие, я нахмуриваю брови — воплощенное недоверие. Он допивает все, что было в бокале, и снова заводит свою волынку:

— Ты что, можешь себе представить десятилетнюю девочку, которая сама надписывает себе пластинку? Чушь какая…

Что тут ответишь? Лучше промолчать, потому что я-то легко могу себе представить десятилетнюю девочку, которая сама надписывает себе пластинку.

Тут заходит Клер с кроликом в горчичном соусе и ставит этого несчастного на стол. Кролик в горчичном соусе! Почему бы не сказать, что она ставит на стол застреленного кролика в горчичном соусе? Моя концепция кролика такова: кролик есть покрытое мехом животное, которое роет в земле норы и убегает от охотников. То, что я вижу на столе, не кролик. Почему не говорят «застреленный кролик в горчичном соусе», «прирезанная курица на вертеле», «заливное из безвременно погибшего поросенка», «ризотто с угробленными мидиями»? По очень простой причине: люди всячески, любыми способами избегают напоминаний о том, что все мы не вечны.

Клер кладет мне на тарелку кусочек спинки. Надо сказать, что ясное понимание сущности смерти отнюдь не вступает в непримиримое противоречие со страстной любовью к застреленному кролику в горчичном соусе. Зато положение нахлебника с вегетарианством практически не совмещается. Когда тебя несколько раз в неделю приглашают разделить трапезу с друзьями, не станешь же при подаче каждого очередного блюда напоминать хлебосолам об их собственной кончине.

Пьем после еды ликер из даров моря, курим сигареты — это один из самых уютных ритуалов, он может либо успокоить, либо вызвать депрессию — в зависимости от времени, состояния, настроения. Сегодня все в порядке, мне хорошо.

— А как твоя пьеса, она уже…

4

…около года назад мы с Жюльеном познакомились на блошином рынке. Скажешь о ком-то, кого знаешь меньше года, что он твой лучший друг, — иные подумают, твое заявление отдает фальшью. Тем не менее у нас — никакой фальши, так все и есть. Я тогда продавал кое-какие найденные на чердаке у родителей вещички, нужно же было хоть сколько-то денег иметь в кармане, а Жюльен сделал стойку на «Square Room» Ала Корли[2]— пластинка лежала среди прочего барахла в моей коробке, и сам я ее никогда даже не замечал. Мы тут же прониклись друг к другу симпатией, совершенно не понимая, с чего бы. В тот же вечер он представил меня Клер, и с этого времени потянулась длинная череда обедов и ужинов у них дома.