Книга Стамбульский оракул - Майкл Дэвид Лукас

Элеонора Коэн пришла в этот мир в четверг, в конце лета 1877 года. Тем, кто встал в тот день на рассвете, долго потом вспоминалось, как над гаванью кружила стая пестрых удодов: птицы то опускались к самой воде, то взмывали ввысь, как будто пытаясь залатать прореху в небосводе. Неизвестно, удалось им это или нет, но спустя некоторое время птицы угомонились и расселись по городу — на ступени здания суда, на красную черепичную крышу гостиницы «Констанца», на колокольню Академии святого Василия. Часть их устроились на верхушке маяка, другая — на восьмиугольном минарете каменной мечети, третья — на носовой палубе парохода, выкашливавшего клубы дыма в ясное утреннее небо. Город был словно запорошен снегом: белые перья удодов забили водостоки вблизи губернаторского дворца, а позолоченный купол православной церкви стал почти неразличим под пушистыми тельцами. Птицы, устроившиеся на деревьях вокруг дома Якоба и Лии Коэн, вели себя и вовсе беспокойно: перекрикивались, хлопали крыльями, толкались и пихались — совсем как толпа крестьян, что выбрались в город посмотреть на парад султанской гвардии. Это можно было бы счесть счастливым знаком, если бы не все те несчастья, которые по странной случайности сопровождали рождение Элеоноры.

На рассвете того же дня двигавшаяся с севера 3-я кавалерийская дивизия императора Александра II, в составе шестисот двенадцати мужчин, пятисот тридцати семи лошадей, трех орудий, двух десятков серых холщовых палаток, полевой кухни и императорского штандарта, заняла холм, с которого открывался отличный вид на центр Констанцы. Поход длился почти две недели; с каждым днем пайки становились скуднее, а отдых короче. Они миновали Килию, Тульчу, Бабадаг, прошли по заросшим черникой болотам в дельте Дуная, по стоявшим под паром бескрайним пшеничным полям. Их конечной целью была Плевна, торговый центр посреди Дунайской равнины, где засела семитысячная армия генерала Османа-паши; его главной целью было не пустить русских дальше, вглубь страны. Взятие Плевны должно было переломить ход кампании, но до Плевны оставалось еще десять дней пути, и люди теряли терпение.

Прямо перед ними, как праздничный пирог на блюде, беззащитной лежала Констанца. Всего каких-то десять-пятнадцать метров отделяло гребень холма от развалин древней римской стены. В давние времена безжизненные розоватые камни защищали город от диких кабанов, бандитов и набегов фракийцев, время от времени пытавшихся захватить порт. Дважды перестроенная римлянами и потом еще раз византийцами, стена к концу пятнадцатого века, когда турки заняли Констанцу, была полностью разрушена. С тех пор ее не подновляли: лучшие камни шли на строительство дорог, дворцов и стен вокруг других, стратегически более важных городов. Возможно, если бы кто-нибудь потрудился восстановить стену, она и защитила бы город от варварского набега 3-й дивизии, но в своем нынешнем состоянии могла разве что ненадолго замедлить ее продвижение.

Все утро и позже, днем, кавалеристы 3-й дивизии отводили душу, носясь по улицам Констанцы: били витрины, гоняли бродячих собак, крушили попадавшиеся на пути статуи, подожгли особняк губернатора, разграбили здание суда и побили витражи над входом в Академию. Печальная участь постигла ювелира и сапожника — их обобрали дочиста. Бакалейная лавка вся была изгажена битыми яйцами и рассыпанным чаем. Торговец коврами Якоб Коэн тоже пострадал: ему разбили витрину и истыкали штыками всю стену. Кроме православной церкви, не тронутой русскими кавалеристами, как будто сам Господь хранил ее, без потерь нашествие 3-й дивизии пережила только городская библиотека. И отнюдь не из-за особого почтения к печатному слову. Своим спасением библиотека Констанцы была обязана исключительно мужеству своего хранителя. В то время как остальные горожане забивались под кровати или, прижавшись друг к другу, прятались по подвалам и чуланам, библиотекарь бесстрашно стоял на ступенях оставленного на его попечение храма знаний, высоко подняв над головой, как икону, растрепанный томик «Евгения Онегина». Кавалеристы 3-й дивизии хоть и были почти поголовно неграмотны, но родную кириллицу распознали. Это, похоже, и решило дело: библиотеку пощадили.

Тем временем в маленьком доме из серого камня, почти на вершине Восточного холма, Лия Коэн мучилась схватками. В гостиной пахло гамамелисом, спиртом и потом. Бельевой сундук стоял нараспашку, на столе громоздился ворох заляпанных йодом простыней. В городе имелся всего один врач, да и тот оказался занят в другом месте, так что Лии пришлось обходиться помощью двух повитух-татарок из ближней деревни. Провидение привело их к порогу Коэнов именно тогда, когда они были нужнее всего. Татарки говорили про какие-то знаки: про огромный, как море, табун лошадей, про собрание птиц, про Полярную звезду, совпавшую с луной. Будто бы об этом пророчил последний татарский царь на смертном одре, но растолковывать знаки повитухам было некогда. Они велели тотчас отвести их в спальню. Спросили чистого постельного белья, спирта и кипятка и заперлись с Лией. С тех пор дверь открывалась лишь затем, чтобы выпустить младшую из повитух за новой порцией горячей воды и свежих чистых простыней.

Муж Лии, Якоб, чувствовал себя лишним в собственном доме. Заняться ему было нечем, оставалось лишь погрузиться в тревожные раздумья. Якоб был крупный мужчина с гривой непослушных черных волос и ярко-голубыми глазами. Чтобы как-то унять волнение, он то и дело бесцельно дергал себя за бороду, перекладывал счета и принимался набивать трубку. До него доносились то крики роженицы и негромкие голоса повитух, которые призывали тужиться лучше, то ружейные выстрелы и ржание лошадей. Якоб не отличался особой религиозностью, не был он и суеверным. Тем не менее сейчас он молился о благополучном исходе родов и трижды по три раза постучал по дереву, чтобы защитить роженицу от сглаза. Он старался не волноваться, но что еще остается будущему отцу?

На закате, в тот час, когда небо постепенно теряет румянец, удоды смолкли. Смолкли и выстрелы, и топот копыт. Весь мир как будто бы решил наконец немного передохнуть. В эту самую минуту из спальни донесся усталый тихий стон, за которым последовали звонкий шлепок и крик новорожденного. В приоткрывшейся двери показалась старшая повитуха, госпожа Дамакан, со свертком на руках. В комнате стояла полнейшая тишина, которую прерывало только тихое сопение младенца.