Книга Обручение на Чертовом мосту - Елена Арсеньева

– Не желаете ли, господа, все-таки примириться?

Берсенев криво улыбнулся. К чему дурацкие вопросы? Впрочем,этого требует дуэльный кодекс… Ах, как напыжился его противник! Полнейшееничтожество, расфранченный хлыщ, блестящие лайковые перчатки которого, кажется,составляют его единственное право на звание человека. У этого господина такойвид, словно он впервые прилично оделся. Надо думать, и дуэльное оружие онвозьмет в руки впервые, а стало быть, не попадет в цель.

Эх, жаль! Берсенев будет держать хорошую мину при плохойигре, однако он-то знает: с такой охотой принял вызов именно потому, что решилпредоставить судьбе шанс. Как это аттестовали его на днях: «С такой хандройпросто неприлично появляться между людьми! Первый раз вижу человека, которыйутратил вкус к жизни после получения столь громадного наследства!»

Он утратил не вкус к жизни. Он утратил счастье всей своейжизни!

Некое имя прошелестело в его памяти, словно цветущая ветвьсирени. Странное, прекрасное имя. Раньше он слышал его не раз, но тогда онозвучало обыкновенно, казалось совершенно обыденным. И лишь применительно к ней,к ней одной…

Берсенев очнулся, почувствовав вдруг, что все уставились нанего: и этот юнец, Станислав Белыш, его новоиспеченный знакомец и секундант, исекундант противника, и сам противник, прорычавший:

– Мириться с этим негодяем? С этим ничтожеством? Да ни зачто на свете!

– Довольно, – попросил Берсенев почти ласково. – Вы уже всесказали, что следовало, и этого вполне достаточно, чтобы я убил вас десять илидесятижды десять раз. И, может быть, хватит время терять? Я еще надеялся бытьсегодня на Конской площади: если помните, вчера по вашей милости я так и некупил себе жеребца взамен моего ненаглядного Байярда.

И тут же он спохватился – зачем кому-то знать о Байярде, обАдольфе Иваныче, о побегах и предательствах, невозвратимых потерях?

Его противник как-то странно, конфузливо хохотнул. Егоодежда, смешки, его нависшие черные брови и рейтарские усищи казались нелепыми,театральными. Да и фамилия была подобающая: Софоклов. Не фамилия, а словно быдурной театральный псевдоним. А предлог, под которым он вызвал Берсенева?!Якобы тот обесчестил его сестру!

Услышав это, Станислав Белыш, который до сей минуты взирал наСофоклова насмешливо, помрачнел:

– Ну, коли за сестру… За сестру я бы тоже стрелялся с кемугодно!

Берсенев же только плечами пожал. В жизни не знал он ниодной мамзель Софокловой, не то чтобы бесчестить ее! Разве что в былые времена,когда путался с певичками или девками из нумеров? Но среди них отнюдь невстречалось невинных девиц… Вранье, конечно, какое-то. А, вранье – да и ладно,не все ли равно, отчего помирать?

«Актеришка, – тоскливо подумал Берсенев. – Ну, надонадеяться, стрелять-то тебя выучили на подмостках, или ты просто подымалкартонный, раскрашенный пистолет, в то время как за сценою кто-то кричал:«Ба-бах!», в лучшем случае ударяя в деревяшку?»

Он нахмурился. Мучительное воспоминание проплыло в голове, иэто опять было связано с нею, с его незабываемой пропажею: как она выскочила насцену в синем китайковом сарафанчике, полотняной рубашке и новеньких лапотках,а поодаль ударили чем-то деревянным, словно бы выстрелили, и она вздрогнула впритворном испуге, проговорила: «Ах, вот он идет!» – и на ее лице было такоечудесное, несравненное выражение пробуждающейся любви, ожидания, надежды, что уБерсенева сердце зашлось, ибо он возмечтал, чтобы лишь к нему одному, никомуиному, были бы устремлены отныне ее любовь, ожидания и надежды!..

Берсенев тряхнул головой, вызывающе улыбнулся противнику и,повинуясь команде Станислава: «Начинаем. Разойдитесь, господа!» – пошел вгустой, как молоко, туман.

Ну что ж, он готов к любому исходу. Дела вполне в порядке.Несколько необходимых писем были написаны ночью, а в их числе – распоряжения поимениям, а также – еще одно, самое для Берсенева важное. Оно было запечатано вконверт с надписью: Станиславу Белышу, а внутри находилась записка, в которойБерсенев поручал своему молодому приятелю исполнить его предсмертную волю иотыскать, пусть и через год, и через десяток лет, некую особу… Здесь Берсеневперечислял все сведения, какими только располагал о ней. Скудны были они, ислабо верилось, что Станиславу удастся совершить то, что не удалось ему самому.Впрочем, оставалась еще надежда на небеса, которые могут проявитьснисходительность к последней, предсмертной просьбе.

Да он что, уже почти уверился, что падет от руки этого, какего там… Софоклова?

Берсенев невольно усмехнулся. Чудеса! Чем дальше, темменьшее отвращение вызывал в нем Софоклов. Конечно, он был негодяй – но какойсимпатичный негодяй! Правда, иногда он становился по-вчерашнему патетическигадок, этак старательно отвратителен. Однако сейчас, когда туман надежно скрылего ужимки, Берсеневу вдруг показалось, что всю эту отвратительность Софокловнарочно напускал на себя, и его кошмарные манеры, и повадки, и самооскорбление, за коим последовал вызов, – не более чем спектакль, маскарад. Вообщеудивительно, как это Софоклову удалось до такой степени его раззадорить, чтобыпоставить на грань выбора между жизнью и смертью.

И тут его размышления были прерваны окликом, долетевшим избелой туманной завесы:

– К барьеру! Сходитесь, господа!

«Пора!» – сказал себе Берсенев и двинулся вперед, отсчитываяшаги и напряженно всматриваясь в мутную кисею, маячившую перед его глазами.

«Один, два… Может быть, вовсе не стрелять? Нет, наоборот,лишь завижу Софоклова, надо выпалить над его головой, а потом уж датьвозможность ему… Расстояние-то плевое! Пять, шесть…»

Берсенев поднял руку с пистолетом и невольно вздрогнул,когда впереди забрезжили очертания человеческой фигуры. Как, уже? Он не ожидал,что так скоро… К тому же проклятый туман забавлялся со зрением. Софокловсделался выше, тоньше, а ужасающие цвета его одежды мутно почернели.

«Семь, восемь…»

Берсенев вскинул пистолет повыше, чтобы пуля навернякапрошла над головой противника.

«Девять… десять!»

Он медленно потянул курок, и…

И нога его скользнула по гладкому корню, словно нарочновылезшему из земли. Пистолет дернулся вниз, палец резко рванул курок.

Грянул выстрел.