Книга Через соловьиный этаж - Лайан Герн

От автора

События трех книг, включающих сказания об Отори, происходят в вымышленной стране феодального периода. Ни место, ни время не связаны с какой-либо исторической эпохой, хотя в повествовании нашли отражение многие японские обычаи и традиции, использован японский календарь, описываются флора и фауна Японии. Соловьиные этажи «югюисубари-норока» — реалии прошлого, сохранившиеся до наших дней во многих японских старинных домах и храмах. Наиболее известный находится в Киото, в замке Нидзо. Я использовал японские наименования географических пунктов, однако они не соотносятся с существующими городами, кроме Хаги и Мацуэ, которые нанесены на карту почти в соответствии с их подлинным географическим расположением. Что касается героев, то они все вымышлены, кроме неподражаемого художника Сэссю.

Надеюсь, пуристы простят меня за некоторые вольности. Единственное мое оправдание в том, что эта книга — плод воображения.

Лайан Герн

Говорят, в горах олень,

Тот, что сватает себе

Хаги нежные цветы,

Сына одного родит,

Так и я:

Один лишь сыну меня, одно дитя…

И когда мой сын пойдет

В путь далекий,

Где трава — изголовье для него,

Словно яшму, нанижу

Зеленеющий бамбук,

И святой сосуд с вином

Тканями покрою я,

Буду я молить богов

Беспрестанно,

Чтобы он,

Мой любимый нежно сын,

Счастлив был в своей судьбе!

Манъесю, свиток 9, № 1790 из «Страны Восьми Островов». Перевод А.Е. Глускиной

Мать всякий раз грозилась разорвать меня на части, если я опрокидывал ведро с водой или притворялся, что не слышу, как она зовет меня домой, когда сгущались сумерки и все громче трещали цикады. Я всегда слышал ее голос, грубый и свирепый, отдающийся эхом по пустынной долине. «Где этот негодный мальчишка? Я раздеру его в клочья, когда он вернется».

Когда же я возвращался, весь в грязи от кувыркания с горок, в синяках от драк, а как-то даже истекая кровью от удара камнем по голове (у меня до сих пор остался шрам, похожий на розовый ноготь большого пальца), меня ждал домашний очаг, запах супа и материнские руки, но не сжатые в кулаки, а заботливые, пытающиеся вымыть лицо или распутать волосы. Я же извивался, как ящерица, стараясь выскользнуть из ее рук. Тяжелая нескончаемая работа сделала мать сильной, хотя она была очень молода: родила меня, едва ей исполнилось семнадцать. Когда мать держала меня, я видел, что у нас одинаковая кожа — единственное сходство. Крупные черты лица матери отличались безмятежностью, а мои, более тонкие, походили на ястребиные — так говорили соседи (в отдаленной горной деревушке Мино не было зеркал).

Борьба обычно заканчивалась победой матери. В награду она силой заключала меня в объятия, из которых я не мог вырваться. Материнский голос шептал слова благословения Потаенных, а отчим ворчал, что она портит меня. Маленькие девочки, единоутробные сестренки, прыгали вокруг, пытаясь получить свою долю ласки.

Мино — мирное местечко, достаточно изолированное, чтобы избежать жестоких битв между кланами. Я не представлял, как можно разорвать на части человека, как вывернуть сильные, медового цвета конечности из их сочленений и бросить голодным собакам. Выросший среди Потаенных, со всей их мягкостью, я не знал, что люди могут проделывать друг с другом такое.

Мне исполнилось пятнадцать, и мама начала проигрывать наши схватки. За год я подрастал на шесть дюймов, и в шестнадцать был уже выше отчима. Тот все чаще ворчал, что мне пора остепениться, перестать бродить по горам, как дикая обезьяна, жениться на какой-нибудь деревенской девушке. Мне нравилась мысль о браке с одной из тех, с кем я вместе рос, и тем летом я старательно работал плечом к плечу с отчимом, готовясь занять свое место среди мужчин деревни. Все же время от времени мне не удавалось устоять перед соблазном отправиться в горы, и под вечер я ускользал сквозь бамбуковую рощу с высокими гладкими стволами и зеленоватым косым светом, шел по каменистой дороге мимо часовни богу горы, где жители деревни оставляли дары — просо и апельсины. Затем я попадал в лес, где растут березы и кедры, куда кукушки и соловьи зазывают своим благозвучным пением. Там я наблюдал за лисами и оленями, слушал грустные крики красных коршунов над головой.

В тот вечер я достиг вершины горы, где растут лучшие грибы. Собирая их в рубаху — маленькие белые, тонкие, как нити, и темно-рыжие, похожие на веер, — я думал о том, как обрадуется мать и смягчится отчим. Я почти чувствовал вкус грибов на языке. Пробегая меж бамбука на рисовое поле, где уже цвели красные осенние лилии, я уловил запах кушанья, подгорающего на огне.

Собаки в деревне лаяли, как обычно на закате. Запах усиливался и становился едким. Тогда я еще не испугался, но от дурного предчувствия быстрей забилось сердце. Меня ждал пожар.

Пожары часто разгорались в нашей деревне: почти все, чем мы владели, было сделано из дерева или соломы. Однако на сей раз не слышны были ни крики, ни грохот передаваемых из рук в руки ведер; не доносились ни причитания, ни проклятия. Цикады не умолкали, на заливном рисовом поле квакали лягушки. Где-то вдалеке, в горах, гремел гром. Воздух стал тяжелым и влажным.

По лицу моему струился пот, охлаждал лоб. Перепрыгнув через канаву последнего поля-террасы, я устремил взор в сторону дома.

Дом исчез.

Я подошел ближе. Языки пламени долизывали черные балки, нигде не было видно ни матери, ни сестер. Я попытался позвать их, но язык во рту распух, дым душил меня, глаза слезились. Вся деревня пылала в огне, но где же люди? Наконец раздался крик.

Он доносился со стороны часовни, вокруг которой располагалось большинство домов. Что-то вроде воя собаки, мечущейся от боли, но в нем можно было разобрать человеческие слова. Я, кажется, узнал молитвы Потаенных, и волосы мои встали дыбом. Крадясь, словно привидение, меж горящих домов, я шел на этот зов.

Деревня опустела. Невероятно, куда все могли исчезнуть? Я убеждал себя, что они убежали: мать забрала сестер под покров леса. Я пойду и найду их, только сначала посмотрю, кто там кричит. Выйдя на широкую улицу, я увидел двух мужчин, лежащих на земле. Начинал накрапывать легкий вечерний дождь, а они, судя по выражению лиц, сами недоумевали, почему разлеглись на дороге под усиливающейся моросью. Им больше никогда не подняться, и уже неважно, что промокнет одежда.

Одним из мужчин был мой отчим.

В то мгновение мир изменился для меня. Нечто вроде дымки возникло перед глазами, а когда она развеялась, ничто уже не казалось реальным. Я перешел в иное мироздание: в то, что существует параллельно с нашим, в то, которое видится нам во сне. На отчиме была лучшая его одежда. Ткань цвета индиго потемнела от дождя и крови. Как жаль, что она испортилась, он так гордился ею.