Книга Желтая линия - Михаил Тырин

Не люблю подавать нищим. Не люблю замедлять шаг, лезть в карман, выскребать мелочь… Особенно у всех на виду. Мне кажется, есть в этом какое-то стыдное позерство. Все равно что останавливаться посреди дороги и вразмашку креститься, увидав церковь.

Не люблю подавать нищим, тем более настырным, которые смотрят в глаза, клянчат или еще хуже — начинают преследовать. В конце концов, имею я право просто идти по улице, чтобы их жалобные глаза не точили мою совесть?

И, как назло, именно такой — настырный, надоедливый, крикливый бродяга — увязался за мной, когда я выскочил из троллейбуса и, вжав голову в плечи, заторопился по тротуару.

Валил отвратительный липкий снег, застревал в волосах, в моих дырявых ботинках хлюпало. Осень начиналась с уютного листопада и задумчивого тускнеющего солнца на ясном небе, но вдруг словно обозлилась, скурвилась и что есть сил принялась хлестать город холодными ливнями и снегопадами-однодневками, замешенными на крутом ветру.

Я торопился домой, хотя там было не лучше. И тут вдруг привязался он: заросший, беззубый, трясущийся с похмелья. Он что-то ныл, хватая меня за плащ, а я даже не мог огрызнуться. Мне просто не хотелось поворачивать голову и открывать рот — казалось, от этого станет холоднее. Я надеялся, что он отцепится сам.

Он не отцеплялся, и это становилось невыносимо. Я повернул к дверям хорошо знакомой мне пивной, хотя до моего подъезда оставалось шагов пятьдесят. Просто хотел поскорей отделаться от деда. И от снега.

— Возьмите… — плаксиво простонал дед. — Возьмите же!

И в последний момент, представьте себе, он успел сунуть мне в руку грязный и мятый листок с расплывшимися чернилами. Я заметил, у него осталась целая пачка таких же листков. Морщась от брезгливости, я взял бумажку кончиками пальцев — лишь бы он отвязался — и нырнул за тяжелые двери заведения, которые моментально отгородили меня от снега, холода и приставаний полоумного бродяги.

Внутри было душно и темно. На меня равнодушно взглянул из-за прилавка бармен по имени Вася. Я ничего о нем не знал, кроме имени. А он не знал моего имени, зато знал все остальное. Он видел, как я одеваюсь — и зимой, и летом, он наблюдал, как я отсчитываю последнюю мелочь, сдувая с нее прилипчивый карманный мусор… Он, наконец, видел, с кем я пью. Бармены часто бывают очень наблюдательны. Недаром половина из них — осведомители.

Я не мог просто войти и выйти. Скромное достоинство небогатого человека не позволяло выглядеть чудаком, жалким созерцателем ценников. И у меня были деньги — как раз хватило бы на пару кружек. Правда, деньги эти я взял в долг, чтобы отремонтировать ботинки.

Пока неторопливая пивная струйка заползала в кружку, я огляделся. Из четырех «стоячих» столиков три заняты. Несколько военных курсантов энергично жестикулировали и гудели неверным сиплым баском, свойственным для взрослеющих мальчишек. Две девицы жадно курили, почти не разговаривая. Толстый щекастый усач неторопливо хлебал из кружки и высокомерно оглядывал публику. Все как обычно.

Я встал за свободный столик спиной к остальным. Пива совсем не хотелось, хотя говорят, у пьющих мужчин так не бывает. Хотелось домой. Хотелось обернуть мокрые холодные ноги полотенцем и включить телевизор.

— Можно? — кто-то поставил рядом свою кружку.

— Пжалста, — буркнул я, даже не поворачивая головы.

Что-то было не так. Что-то беспокоило, как камень в ботинке. И тут я понял: бумажка! Я не избавился от грязного листка, который сунул мне бродяга. Кажется, я положил его в карман вместе с остатками денег.

Так и есть. Прежде чем выкинуть эту гадость, я все же взглянул на чернильные каракули. Я разобрал: «Очарование и разочарование. Дневники утомленного странника, прилежного труженика, храброго солдата, образцового гражданина…»

Так и есть, дед оказался сумасшедшим. Я даже побрезговал комкать бумажку, просто разжал пальцы.

— Извините… — Мой сосед нагнулся и поднял ее. Я мысленно фыркнул, а незнакомец прочитал первые строчки и вдруг расхохотался.