Книга Крутые-крутые игрушки для крутых-крутых мальчиков - Уилл Селф

Здание — массивное, грандиозное. У основания — огромные арки, составляющие колоннаду, вгрызающуюся в его жесткую шкуру. В центре — высокие прозрачные двери со столбами по обе стороны. В середине фасада — фронтон, и на нем через каждые двадцать футов — бесстрастные лица древних богов и богинь. Над ними — ряды окон, каждое — как сияющий глаз. Все строение — плотное, угловатое, прочное и белое — молочного цвета, полупрозрачно-белесое.

Над главным входом — вывеска, буквы которой составлены из белых лампочек. Она гласит: «РИТЦ». Тембе глядит на шикарный отель. Глядит, затем перебегает Пикадилли, лавируя между машин — визжащих такси, гудящих грузовиков, сигналящих автобусов. Поднимается ко входу. Швейцар неподвижен, стоит на посту у медленно вращающейся двери. Он тоже белый — молочного, полупрозрачно-белесого цвета. Белое лицо, белые руки; тяжелое пальто, почти касающееся земли окаменевшими складками — молочными, полупрозрачно-белесыми.

Тембе вытягивает черную руку. Прикладывает ладонь к колонне у двери. Наслаждается контрастом: черные с желтой окаемкой пальцы на молочном, полупрозрачно-белесом. Ковыряет колонну — так, как школьник ковыряет штукатурку. Отколупывает кусочек стены. Швейцар смотрит мимо него незрячими, молочного, полупрозрачно-белесого цвета глазами.

Тембе достает из кармана ветровки стеклянную трубку для крэка и крошит в пирексовую чашку кусочек стены. Кладет трубку на землю, у основания белой стены, а из другого кармана достает горелку. Зажигает ее опасной спичкой, чиркнув о джинсы. Горелка полыхает желтым; Тембе прикручивает пламя до шипящего синего язычка. Берет в руки трубку и, зажав чубук сухими губами, начинает поглаживать чашку синим язычком огня.

Крошки крэка в трубке тают, превращаясь в миниатюрный Анхель дыма, падающего в округлую чашку, кипя и бурля, Тембе затягивается, затягивается и затягивается, чувствуя, как изнутри поднимается волна кайфа, как она поднимается снаружи, стирая различия между вне и внутри. Он затягивается, затягивается, пока от него не остается больше ничего, кроме самого процесса, самой затяжки: ветровой конус с летящим сквозь него вихрем дыма.

Я его курю, думает, а возможно, только чувствует, он. Я курю ком крэка размером с «Ритц».

Когда Дэнни демобилизовался после «Бури в пустыне», он вернулся в Харлесден на северо-западе Лондона. Не то чтобы ему так нравился район — кому вообще он может нравиться? — но все его друзья были здесь, все те, с кем вместе он рос. И здесь же был его дядя, Даркус, — после смерти Хетти заботиться о нем было некому.

Денни не хотелось думать, что он несет ответственность за Даркуса. Он даже не знал, приходится ли старик ему просто дядей, а не двоюродным или даже троюродным. Хетти никогда не придавала особого значения формальным семейным связям и не заморачивалась на тему родственных отношений детей и взрослых. Ее больше волновали практические вопросы: кто кого кормит, кто с кем спит, кто кому не дает прогуливать школу. Может быть, Даркус приходился Дэнни родным отцом — а может, и вовсе чужим человеком.

Мать Дэнни — Корал, о которой он, по сути, ничего не знал, нарекла его другим именем — Банту. Дэнни был Банту, а его младший брат звался Тембе. Корал сказала тете Хетти, что их отец родом из Африки, отсюда и имена, однако сам он никогда в это не верил.

— Толку-то от имен, а? — сказал свеженареченный Дэнни брату, когда они сидели на скамейке у харлесденской станции метро, попивая молочный коктейль и наблюдая за бомжами, клянчащими мелочь на бухло. — Кретинские имена нам дали, если уж на то пошло. Банту! Тембе! Мать думала, что они все такие клевые и африканские, да только хрена лысого она знала. Банту — это, твою мать, племя, а Тембе — ваще жанр музыки.

— Мне по фигу, — ответил Тембе. — Мне мое имя нравится. Я теперь поднялся... — он выпятил грудь, пытаясь заполнить ветровку, — и всем скажу, чтобы звали меня Тембе — так хоть кликуху тупую не навесят или еще чего.

Тембе было девятнадцать — высокий, тощий пацан с желтовато-черной кожей и плоскими чертами лица.

Денни презрительно цыкнул:

— Ты сраный торчок, Тембе, хорош втирать. Тебе повезло, что я вернулся, займусь тобой теперь.

Два брата сидели на скамейке, передавая друг другу молочный коктейль. Дэнни было двадцать пять, и Тембе вынужден был признать — выглядел он отлично. Крутой — без вопросов, с этим никто бы не стал спорить. Он всегда был крутым — и к тому же, кто бы на него ни наехал, всегда давал отпор.

Когда Тембе учился в школе, он воспринимал старшего брата чуть ли не как героя. Тот был крутым, но при этом и учился хорошо. Проблема состояла в том, что он не хотел на этом зацикливаться — или, как говорили учителя, «не хотел найти приложения для своих способностей». «Чё толку-то? — говорил он. — Ну, закончил ты эту сраную школу, и чё дальше? Как хренов послушный ниггер, переться в Центр трудоустройства? Знаешь этот прикол: «Чё сказать черному, у которого есть работа? — Дайте биг-мак и картошку...» Короче, я этой дурью маяться не собираюсь. Не забывай, как сказал Мутабарука: если останешься в стране белых надолго, ничё хорошего не выйдет. Сто пудов правда».

И Банту (так его звали тогда) как-то ухитрился собраться и улетел на Ямайку. Он утверждал, что это и была «родина», хотя и сам наверняка не знал почему, — к корням тетя Хетти относилась столь же безразлично, как и к узам родства. Однако он уговорил Стэна, державшего ямайскую забегаловку в Мэнор-Парк-роуд, чтобы его двоюродный брат пристроил его на работу в Кингстоне. В плане исторических корней все это было сомнительно, но в плане карьеры для Банту это был значительный шаг вперед.

В Кингстоне оказалось, что брат Стэна умер, или пропал без вести, или вообще никогда не существовал. Банту успел услышать все возможные версии, прежде чем перестал искать. В следующие полгода он перестал быть «Банту» и стал «Лондоном», поскольку — во всяком случае, для ямайцев — именно оттуда он был родом. И примерно в это же время он нашел постоянную работу — на человека по прозвищу Сканк, который покупал порошок с лодок и готовил из него крэк для продажи на улицах Тренчтауна.

Сканк регулярно читал Лондону лекции: «Возьми человека с улицы — он весь жесткий. Нет у него гиб-ко-сти, а значит, и расти ему не-ку-да. А возьми молодежь — они могут учиться, могут ценить, что им говоришь... Слышишь меня, пацан?» Лондон же считал, что большая часть речей Сканка была брехней. Но брехней не были М16 в масле, спрятанные под половицами его дома, и уж точно не был брехней маленький злобный «глок», который дрэдоголовый носил в плечевой кобуре.