Книга Пленительные объятия - Ферн Майклз

1628 год

Ближе к вечеру, когда солнце уже почти касалось линии горизонта, тропический остров Яву заволокло горячим сухим туманом. Отблески заката, прокрадываясь в комнату сквозь высокие окна, играли на гладких мальчишеских бедрах Луаны, на ее высокой и упругой груди. Черные как смоль волосы, едва девушка вынула из них шпильки, каскадом обрушились до самой талии, но вообще на теле, согласно яванской традиции, не было и намека на какую-либо растительность.

Луана вполне отдавала себе отчет в том, какое впечатление производит на Ригана ван дер Риса. Она достигла совершенства в своем деле и, будучи самой известной и пользующейся наибольшим спросом проституткой на острове, знала, как разжигать аппетиты мужчин и как управлять их похотью.

Риган с интересом наблюдал за приготовлениями Луаны, отмечая про себя, что в ней есть нечто хищное, душное, кошачье. Девушка подошла к постели, где он ожидал ее, скользнула под одеяло и весьма недвусмысленно прижалась к мужчине бедрами.

Луана массировала широкую спину ван дер Риса, притягивая его все ближе и ближе к себе, радуясь разгорающейся в нем страсти.

Она наслаждалась силой его рук, жадно вдыхала в себя круто настоенный, беспримесный мужской запах. Луана вся жила Риганом, принадлежала ему без остатка, ведь только он мог внушить ей чувство, будто у нее никогда не было других любовников, будто она создана исключительно для него одного, именно для его, ван дер Риса, удовольствия.

Ван дер Рис настолько уже расшевелил девушку, что та находилась на грани исступления.

Она была буквально ослеплена вспышкой безумного восторга.

Но тут в тишине комнаты раздался глубокий, хриплый голос Ригана, произнесший: «Сирена…»

Луана не удивилась. Она знала, что ван дер Рис приходит к ней только тогда, когда его страсть ищет выхода и когда ему нужна женская ласка, чтобы как-нибудь утолить печаль.

— Было время, — мягко сказала Луана, замечая, как много горечи во взгляде голландца, — да, было время, когда я просто прикончила бы тебя, милый, если бы ты прошептал в моих объятиях имя другой женщины. Но теперь… Ты сам-то хоть знаешь, что зовешь ее, а?

— Оставь меня в покое, Луана, — процедил Риган мрачно, со стиснутыми зубами, пугающий в своем напряжении. — Ты не знаешь, о чем говоришь…

— Нет, знаю, — продолжала упорствовать девушка, — я не такая глупая! С тех пор как ты вернулся на Яву с женой и этим младенцем, ты уже не ищешь моих ласк. Тебе никакие женщины больше не нужны, только Сирена! И все же после того, как твой сынишка умер, именно к Луане ты приходишь с таким страшным одиночеством в глазах… Вот к ней и возвращайся, к своей Сирене. Прорвись, пробейся к ней сквозь ее горе! Пусть она поймет, как ты нужен ей и как сильно она любит тебя!

Риган снова приблизился к Луане, увидев слезы в ее глазах. Трудно было заподозрить очаровательную смуглянку в неискренности, тем более, что она, как это вообще свойственно женщинам, сразу проникла в самую суть его проблемы.

* * *

Сумерки сгущались над лужайкой, резко обрывавшейся у самого порога густых первобытных джунглей, которые окружали со всех сторон особняк ван дер Рисов. Бурного прогресса Батавии, этого крупнейшего на Яве порта, кипящего напряженной деловой жизнью, нельзя было разглядеть отсюда. Мясистая, вылощенная солнцем листва охраняла обитателей дома от всякого вмешательства извне. Что же касается Сирены ван дер Рис, то с тех пор, как умер ее Михель, ее единственный ребенок, — да, с тех самых пор великолепный дом и, увы, не приносящая никакого дохода плантация вообще стали для нее огромным, замкнутым в себе миром.

В этот вечер, как, впрочем, и в любой другой вечер за последнее время, Смирена заняла свое обычное место у изящной застекленной двери, ведущей в сад, — стала на часы. Ее глубокие зеленые глаза смотрели сквозь надвигающуюся тьму туда, где на самом краю лужайки находилась тщательно ухоженная могила сына.

Из-под низко опущенных век Риган наблюдал за стоящей у двери супругой. На скулах начинали играть желваки, когда он бросал взгляды на ее безвольно опущенные плечи и классический профиль, вновь повернутый в сторону лужайки. То, что Сирене разрешили похоронить сына так близко от дома, было серьезной ошибкой.

Почему Сирена не может повернуться к нему? В какой момент он ее проморгал? Неужели она не в силах понять, что потеря сына — тяжкий крест для них обоих, не для нее одной? Неужели не ясно, что если она разделит горечь утраты с мужем, что каждому будет легче нести это бремя?

Риган закрыл глаза, не в силах больше переносить ее скорбного вида. Но едва он это сделал, перед его мысленным взором возникла та Сирена, которая запомнилась ему некогда на всю жизнь: высокая, стройная, с выражением превосходства на лице и вызывающим огнем в глазах… Видения совсем еще недавнего прошлого роились в его памяти, и он опять залюбовался длинными, черными как вороново крыло волосами Сирены (как ими играл у моря бродяга-ветер!), ее величественной осанкой, гордо вскинутым подбородком. Он как бы заново пережил те восхитительные минуты, когда жадно глядел на ее затканные бисеринками морской пены волосы и легкий меловой налет на голенях, неизбежно образовывавшийся после каждого купания. Риган вновь ощутил вкус соли на губах, вспомнив, как под его поцелуями эта матовость на коже Сирены сменялась обычным влажным блеском ее смуглым точеных ног.

Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз слышал ее смех? Риган представил, что слышит его опять, как это было в тот день, когда он впервые увидел Сирену на борту ее корабля-призрака, около шести лет назад.

Риган изнывал от желания обнять супругу, прижать к своей груди ее голову, снова наполнить ее душу любовью и нежностью, разделить с ней всепоглощающее томление взаимной страсти. Но все-таки просто успокоить Сирену и самому наконец успокоиться было даже важнее желания любить и быть любимым.

Впрочем, она отвергала оба эти желания, отказываясь находить для себя облегчение и в утешительных речах мужа, и в его ласках. Сирена не приняла ни одной его попытки вновь сблизиться. И каким же он был дураком, что позволил ей это! Да, Михель умер, но если и дальше продолжать в том же духе, надеяться не на что: Сирена никогда не отменит своего траура, никогда не даст себе никакой передышки, ни за что не оставит своего поста у дверей в сад…

Скрип кресла, в которое сел Риган, внезапно привлек ее внимание. Грузная фигура мужа отражалась в дверном стекле. Сирена почувствовала, как в ней закипает глухое раздражение. Пожалуй, только этой своей способностью испытывать раздражение она и отличалась теперь от мертвеца.

Сирена вновь повернулась в сторону лужайки, уже совершенно потерявшейся во мраке, и вспомнила, какой ужас испытала однажды — это было вскоре после смерти Михеля, — когда ставила фонарь на могилу сына и, подняв глаза, вдруг увидела перед собой Ригана.