Книга Пасынки Бога - Александр Юдин

Тем легче будет, при таком воззренье,

Тебе войти со мною в соглашенье.

За это, положись на мой обет,

Я дам тебе, чего не видел свет.

И. В. Гёте. Фауст[1]

— Его убили. Мой сын умер не своей смертью. Это говорю вам я, Сэм Гоголадзе!

С этими словами посетитель — крепкий шестидесятилетний мужчина — ткнул указательным пальцем себе в лоб, а потом нацелил этот палец на хозяина кабинета — господина среднего возраста с расплюснутым, как у профессионального боксера, носом. Последнее обстоятельство невольно придавало внешнему виду хозяина — во всех прочих отношениях безукоризненному, даже лощеному — некий разбойничий оттенок.

— Мистер Гоголадзе, — вздохнул тот в ответ и, вытащив из ящика стола сигару, принялся тщательно ее обнюхивать, — это был ваш единственный сын, не так ли?

— У меня три дочери, две от первого брака и одна…

— Вы уже говорили.

— Да, единственный.

— И вы совсем недавно узнали о его существовании, — не спросил, а скорее констатировал господин с сигарой.

— С Джули, его матерью, я познакомился двадцать пять… нет, двадцать шесть лет назад. Мы были близки месяц-полтора. Я и думать не мог…

— Вы говорили. И вот вы случайно узнаете, что у вас есть взрослый сын; бросаете все, летите из Тифлиса в Москву, чтобы встретиться с ним, — и вдруг он погибает. Совершенно нелепым образом. За час до встречи.

— К чему вы клоните?

— Может, все дело в этом? Вам трудно смириться с такой потерей?

— Это был не несчастный случай! И тут дело нечисто. Это я, Сэм Гоголадзе, вам говорю! — воскликнул мистер Сэм, горячась.

Он резким движением достал из внутреннего кармана пачку «Куры», зубами выдернул сигарету и, не спрашивая разрешения, закурил. Его собеседник положил нераскуренную сигару на широкую столешницу, покатал ладонью, снова вздохнул и вальяжно откинулся в кресле, выполненном в форме изогнутого пальмового листа. Посетитель хотел поступить так же, но вовремя спохватился: его-то посадочное место представляло собой не что иное, как кряжистый и, казалось, едва обработанный пень. Он заерзал, пытаясь найти положение поудобнее, и огляделся вокруг.

Прочая обстановка офиса, выдержанная в модном лет семь-восемь назад стиле нейтив-дю-арт, была под стать стулу-пню: по стенам — пилястры в форме древесных стволов с бугристой корой; между ними, в зеркальных нишах, из заглубленных до уровня пола горшков взметнулись сочно-зеленые султаны древовидных папоротников; змеящиеся по пилястрам толстые канаты лиан тянулись куда-то под купольный свод и там свивались в такую плотную сеть, что совершенно скрывали потолок.

Мистер Гоголадзе опустил глаза вниз и поморщился: словно в довершение всей этой… эксцентрики, под ногами неприятно пружинил слой дерна — натуральной живой травы, кажется, даже недавно стриженной.

А между травянистым полом и лиановым переплетением медленно плавали, ничем не поддерживаемые, три млечно-белых разновеликих шара-луны, заливая помещение хотя и призрачным, но довольно интенсивным сиянием.

И деревья-пилястры, и отражающиеся в зеркалах папоротники, и хаотичное переплетение лиан — все это искажало перспективу и дезориентировало. Посетитель покачал головой: подобные «художественные» изыски ничего, кроме раздражения, у него не вызывали.

Стол, за которым восседал хозяин кабинета, выглядел самым обыкновенным дубовым комлем, разве что с тщательно полированным срезом. Девственную чистоту столешницы нарушал лишь мраморный бюст Вольтера, кривившего губы в язвительной усмешке. Сэм Гоголадзе вновь покрутил головой с явным неодобрением: как здесь вообще можно работать? Когда бы не пара мониторов — один напротив стола, а второй (сейчас едва слышно транслирующий новости) на стене слева, — деловая встреча смахивала бы на какой-нибудь дурацкий пикничок посреди лесной лужайки. Для полноты не хватало разве что мангала с костерком.

Хозяин кабинета заметил реакцию посетителя — все эти красноречивые хмыканья и покачивания головой, — и его намерение не браться за предлагаемое дело только укрепилось. Он гордился дизайном своего офиса.

— Но доказательства, мистер Гоголадзе, — тихо произнес он после непродолжительной паузы.

— Что — доказательства?

— Их нет. Ни единой зацепки, ничего, что могло бы свидетельствовать о предумышленности или чем-то подобном. Ни одного доказательства.

— Какие цепки-зацепки, слушай! — возмутился Сэм Гоголадзе, подавшись вперед на стуле-пне. — Вскрытия же не было, так? Тело сразу забрала Корпорация.

— Это одно из условий договора «Об усыновлении», вы знаете…

— Но мне даже отказались его показать! Хотя в их Центральном офисе я был через час пятнадцать после… после гибели моего мальчика. Сказали: уже кремировали!

— И тут они в своем праве.

— Да, но зачем сразу кремировать?! Всем известно, что тела «усыновленных» нужны Корпорации для этих их… исследований! К чему тогда кремировать?! Вот вам и доказательство: Корпорация хотела уничтожить улики! Так?

— Это не доказательство. Повторяю, Корпорация действовала в строгом соответствии с положениями договора. Некоторая поспешность, конечно, настораживает, но… Кстати, вам назвали причины столь скорой кремации?

— Заявили, что у моего сына обнаружилось опасное инфекционное заболевание.

— Вот видите! — развел руками господин с сигарой.

— Но его кремировали через пятнадцать минут после смерти! Как за это время можно выявить болезнь, принять решение о кремации тела и осуществить ее?!

— У Корпорации есть для этого все технические возможности.

— Послушайте, господин Георгий. Мне вас рекомендовали солидные люди, мои друзья, да? Сказали, если тебе кто и поможет, так только Георгий аль-Рашид — он лучший частный детектив во всей эСГЕэС. А вы: зацепки, доказательства! Вот и отыщите эти доказательства! Это же ваша работа, так? Каковую, между прочим, я готов очень хорошо оплатить.

Другому Георгий аль-Рашид давно указал бы на дверь. Но сенатор Сэм Гоголадзе был не тот человек, которого можно так просто взять и выставить. Вся его представительная, облаченная в эксклюзивный, брусничного цвета с искрой костюм от Швайна, фигура, волевое, будто высеченное из цельного куска гранита лицо с массивным упрямо-выпуклым лбом — все это буквально источало флюиды властности; подобная личность прямого отказа может и не принять. Поэтому Георгий лишь в очередной раз глубоко вздохнул, понюхал для успокоения сигару и терпеливо продолжил в прежнем увещевательном тоне: