Книга Убить Троцкого - Юрий Маслиев

Происходящее в романе во многом отражает реальные исторические события в вольной трактовке автора, но является тем не менее фантазией.

От автора

Свободы тайный страж, карающий кинжал,

Последний судия позора и обиды,

Для рук бессмертной Немезиды

Лемносский бог тебя сковал.

Так, накануне теракта в 1918 г., Леонид Каннегисер, убийца председателя Петроградской ВЧК Моисея Соломоновича Урицкого, переставил строки в четверостишии из стихотворения А. С. Пушкина «Кинжал»[1], придав ему (как он считал) большую блогозвучность и законченность.

Аэроплан с возрастающей скоростью несся к земле. В жуткой неподвижности застыли лопасти. Несмотря на пронизывающий холодный ветер, Михаила обдало жаром, и испарина выступила на лбу. По-

белевшими от нечеловеческого напряжения пальцами он рвал бесполезный штурвал на себя. «Всё! Конец! Трос управления перебит», – только одна эта мысль крутилась в голове.

Как в кошмарном сне, земля с постройками, окопами, взметавшимися взрывами, мечущимися людьми в островерхих немецких шлемах, блестевшая вдали гладь озера, – все это неотвратимо увеличивалось в размерах, надвигаясь как жестокий рок. Поля, лес исчезли. Изумрудная поверхность озера приближалась с бешеной скоростью. Удар!

– Ваше благородие, ваше благородие, – сквозь сон услышал Михаил голос, перебивающий стук вагонных колес. – Ваше благородие, проснитесь.

Мелкий мужичонка, которому Михаил помог сесть в поезд, одетый, несмотря на теплынь, в длинную не по размеру шинельку, искательно улыбнулся, заметив дрогнувшие веки Михаила, и притворно-сочувственно добавил:

– Вы, ваше благородь, так страшно стонали во сне, что я решил вас разбудить, да и станцию Дергачи уже проехали, скоро Харьков.

– Сейчас не старое время, уже девятнадцатый год, – раздался с верхней полки сипловатый голос, и показалась опухшая от пьянки багровая рожа в бескозырке с надписью «Резвый». Рожа щербато осклабилась и глумливо добавила: – Сейчас благородиям одно место – на фонарях висеть.

За последний год Михаил уже привык к подобным выходкам всевозможного отребья, поэтому пропустил провокационную реплику мимо ушей, поблагодарил мужичонку, поднялся, похлопав моряка по плечу и добавив: «Правильно мыслишь, братишка», – стал пробираться к тамбуру.

Шла зима 1919 года. Казалось, вся Россия поднялась с насиженных мест и включилась в какую-то странную игру. В поездных каруселях переплетались все сословные пласты, люди, как шальные, метались из конца в конец необъятной страны, сталкиваясь в этом хаотичном движении, проливая свою и чужую кровь, веря в различные идеалы (если идеалы у них были), постепенно сдирая с себя в этих столкновениях лак благопристойной, буржуазной цивилизации, превращаясь в хищных зверей, готовых любыми методами отстаивать своё право на жизнь. Все равно, касалось ли это материального, духовного благополучия или того и другого вместе взятых, отстаивая сословные права или ломая их. И в сущности эстет и сибарит с университетским дипломом, ханжески оправдывая свои зверские методы ведения войны борьбой за гуманистические идеалы, мало чем отличались от любого бандита с большой дороги с интеллектом, близким к интеллекту обезьяны. Кто были никем, хотели стать всем, а кто были всем, хотели этим всем и остаться.

Первая мировая война переросла в России в войну гражданскую, еще более кровавую, еще более беспринципную и, по большому счету, еще более бесполезную.

Напополам расколот свод,

Расколота земля.

Кровавой пены льется дождь,

Нам души пепеля.

Смерть, грязь, война, зловонный тлен…

Анафема!

Годам жестоких перемен[2].

В кипящем котле человеческих страстей на поверхность поднялась грязная пена, полярная по идеологической, политической и экономической направленности, но единая в своей главной цели – захватить власть. А между этими двумя, белым и красным, полюсами шныряла разномастная нечисть, греющая руки во время всеобщего беззакония и безвластия. Узкая прослойка элитарной российской интеллигенции если не эмигрировала, то так или иначе вынуждена была примкнуть к одному из борющихся лагерей, где и проявлялся эффект свежего огурца в бочке с солеными.

Об этом размышлял, пробираясь к тамбуру, молодой аристократ, князь Михаил Муравьев, сын известного ученого ориентолога, генерала от инфантерии, бывшего до 1917 года начальником восточного отдела военной разведки Генерального штаба российской армии и после октябрьского переворота ушедшего в отставку.

В тамбуре Михаил прислонил разгоряченный лоб к стеклу, наблюдая проносившиеся мимо картины родных мест, которые не видел уже несколько лет. Для его молодого возраста несколько лет – это целая эпоха.

Три года назад, после Брусиловского прорыва на юго-западном фронте, он приехал на побывку в имение отца под Харьковом. Ему тогда стукнуло всего шестнадцать. Благодаря связям отца, Михаил на два года раньше срока умудрился экстерном сдать экзамены в юнкерском училище и в чине прапорщика попасть на фронт в подростковом возрасте.

Отец с пеленок вдалбливал своему сыну, что их род – это род воинов, и, несмотря на то что их предки занимали различные высокие государственные посты, в первую очередь они были солдатами, прошедшими в начале своей карьеры суровую школу российской армии, и их главной профессией была защита Отечества.