Книга Африканский след - Фридрих Незнанский

Ночь выдалась безлунная. Поэтому мужская фигура, затянутая в черный спортивный костюм, медленно карабкавшаяся по темной кирпичной стене четырехэтажного особняка, со стороны была почти незаметна. На это он и рассчитывал, отправляясь сюда в самый глухой час суток, когда даже бессонный мегаполис забывается ненадолго в ненадежной дреме.

На мгновение мужчина замер, крепко вцепившись обеими руками в оконный карниз над своей головой, проверяя прочность едва заметного выступа под ногами. Выступ показался ему надежным. Стараясь не обращать внимания на предательскую дрожь в коленях, бывший спецназовец, не желавший верить в то, что за последние годы он утерял даже малую часть прежних навыков, осторожно разжал пальцы правой руки, медленно согнул ее в локте и коснулся небольшой, но тяжелой фигурки, висевшей у него на груди под футболкой. Этот амулет он носил уже добрых двадцать лет. Возможно, и впрямь благодаря ему он когда-то вырвался в конце концов из того ада, вырваться из которого уже никто из них не чаял…

Антон Плетнев перевел дыхание и внимательно оглядел тянувшуюся в полутора метрах от него водосточную трубу, прикидывая, выдержит ли она его вес.

По идее, должна выдержать: водосток поменяли совсем недавно, в прошлый раз он проходил чуть левее и даже на вид был трухлявым, проржавевшим насквозь. Сейчас, несмотря на плотную тьму, округлые змеиные бока трубы отливали тусклым серебром.

Плетнев поднял голову, прикидывая, не ошибся ли, высчитывая нужное ему окно. Похоже, не ошибся, хотя все окна детских спален и с земли, и отсюда выглядели одинаково: темные, чуть приоткрытые, с узенькими белыми шторами. Но в этаже он по-прежнему уверен не был: третий? четвертый?.. Проклятая память… «Ладно, мужик, — мысленно приказал он сам себе, — будь что будет! Вперед!..»

Бросок был стремительным, профессиональным, абсолютно точным. Труба выдержала. Острая боль обожгла ладони, но боль его не волновала. На краткое, почти неуловимое мгновение он замер, чтобы потом с акробатической ловкостью скользнуть вверх, преодолевая оставшиеся до цели метры, и совершить еще один бросок — в сторону обитого жестью подоконника.

Ставшее вдруг на удивление послушным тело взлетело одновременно вперед и вверх, на секунду зависнув в воздухе. Но руки Антона уже вцепились в подоконник, он легко подтянулся и перевалился через него внутрь, тяжело упав на жесткий дощатый пол… И не сразу понял, что одновременно с его падением что-то вокруг него взвыло — по-звериному страшно, до боли знакомо… Он понял, что это сирена, только когда вокруг него вспыхнул показавшийся слепящим свет, а на спину обрушился удар, вынудивший Плетнева распластаться на полу.

— Ах ты, с-сука! К мальчикам, значит, полез, извращенец хренов?!

Следующий удар должен был обрушиться на голову, второй раз охранники не промахнутся, и тело Плетнева, удивительно памятливое, вновь сработало само, сгруппировавшись и почти молниеносно откатившись в сторону…

— Стой, гад!.. Колян, звони ментам, я с ним сам разберусь!..

— Заткнись! — Плетнев тоже рявкнул и тут же, вскочив на ноги, совсем другим голосом, гораздо тише, добавил: — Детей не пугай, идиот… Никуда я не денусь.

Испуганные детские лица только сейчас попали в поле его зрения: Антон понял, что приземлился точнехонько между двумя рядами кроватей, на которых спали мальчишки, и теперь с каждой из них на него взирали огромные, полные не столько страха, сколько любопытства, детские глаза… Васьки среди них не было: он опять ошибся то ли окном, то ли этажом… Ребята здесь были совсем малыши, гораздо младше Васьки. Значит, скорее всего, этажом.

Он легко увернулся от бросившегося на него вновь охранника и тут же попал в железные объятия другого здоровенного детины в камуфляже, со злобной заспанной рожей. Через несколько секунд бывший спецназовец Антон Плетнев лежал на полу со скрученными за спиной руками, на которых эти двое защелкнули наручники, осыпая его при этом матерной бранью. Присутствие вовсю слушавших их малышей, уже успевших повыскакивать из своих кроваток, после того как незваного ночного гостя скрутили, двоих стражей порядка не смущало…

«Сволочи… суки…» — Плетнев прошипел это едва слышно, но тот, которого звали Колян, видать, отличался тонким слухом, и его пудовый кулак немедленно обрушился на затылок Антона. В глазах на мгновение потемнело, и в тупом бессилии он уже сам выматерился вслух, позабыв об этих мальчишках, с явным восторгом наблюдавших теперь этот ночной спектакль, нарушивший однообразие их существования.

«Попались бы вы мне, гады, тогда… там… Да хотя бы лет пять назад!.. — вот о чем думал он, пока лапы Коляна, вцепившиеся Плетневу в плечо, грубо, бесцеремонно и зло, словно он был не живым мужиком, а неодушевленной куклой, волокли его по полу прочь из детской спальни. — Нет, не пять, год… год назад… Да знали бы вы, сволочи, что бы я с вами сделал!..»

О том, что и от Коляна, и от его дружка он отбился бы и сейчас, может, и не с той ловкостью, о какой теперь только мечталось, но отбился, если бы… Нет, об этом думать сейчас было нельзя. Но все равно перед Антоном в бессчетный раз за последние годы мелькнуло возникшее словно ниоткуда, мертвое, навеки искаженное маской боли лицо Инны… И вслед за тем — их крошечная, когда-то светлая и уютная, а теперь превратившаяся в грязную нору квартирка, потемневшие, засаленные стены, не далее как нынешним — или теперь уже вчерашним — утром ставшие свидетелями очередного тяжкого плетневского похмелья…

И вновь лицо Инны: на этот раз живое, смеющееся, сверкающие сапфировым огнем глаза, опушенные темными ресницами, золотистые локоны, рассыпавшиеся по плечам…

Боль, родившаяся от этих не отпускавших его, кажется, ни на минуту воспоминаний, как всегда, была столь непереносимо сильной, что другой боли — от продолжавших сыпаться на него ударов отмороженного охранника Коляна — он почти не чувствовал, просто фиксируя их сознанием, как будто вот так унизительно, жестоко и с наслаждением били не его, а кого-то постороннего, кому Плетнев помочь был не в силах.

Да так оно и происходило на самом деле, ибо помочь себе он и впрямь уже не мог, не мог даже просто пожалеть, как жалеют, например, выброшенную на улицу после смерти хозяина собаку. Он в этом смысле давно уже ничего не чувствовал. Даже в те случавшиеся все чаще дни, когда выныривал очередной раз из отвратительного ему самому запоя в тяжелое серое похмелье и долго лежал на скомканной, провонявшей потом постели, глядя в потрескавшийся желтый потолок. Все вокруг было в эти моменты мутным, расплывчатым, тошнотворным. Он знал: если сейчас преодолеть эту неустойчивость, заставить себя выбраться из постели и доползти до кухни, там найдется еще пара глотков пойла, после которых станет легче. И все равно не торопился это сделать, абсолютно равнодушный к тому, что требовало от него собственное тело, до сих пор не желавшее мириться с тем, что сделалось вместилищем выгоревшей дотла души…