Книга Прощай, детка, прощай - Деннис Лихэйн

Задолго до того, как солнце найдет залив, в темень выходят рыбачьи лодки. В основном — на лов креветок, иногда за марлинами или тарпонами. Ловом креветок занимаются преимущественно мужчины, эту работу они оставляют для себя. Женщин среди них почти нет. Это — побережье Техаса, и оттого, что за два столетия морского промысла столько народу здесь нелегко рассталось с жизнью, потомки погибших в море и их выжившие друзья считают, что честно заработали право на свои предрассудки, ненависть к конкурентам-вьетнамцам, недоверие к любой женщине, берущейся за эту черную работу — возиться в темноте с толстым тросом, усаженным крючками, которые норовят впиться в кисть и разорвать кожу между фалангами пальцев.

Капитан траулера сбавил обороты, и стали слышны лишь тихий рокот двигателя да плеск аспидных волн.

— Были бы, — сказал один рыбак в предрассветной мгле, — все бабы как Рейчел. Вот это — женщина.

— Да, это женщина что надо, — кивнул другой. — Будь я проклят. Да, сэр.

Рейчел в Порт-Меса сравнительно недавно. Приехала она сюда со своим мальчонкой в прошлом июле на видавшем виды пикапе «додже», сняла небольшой дом в северной части городка, забрала вывеску с надписью «Найму помощницу» из окна «Последней стоянки Крокетта», бара, что примостился у пристани на старых сваях, наклонившихся в сторону моря.

Фамилию ее здесь узнали только через несколько месяцев: Смит. В Порт-Меса Смитов так и тянет. Было у нас и несколько Доу. На половине судов, ведущих промысел креветок, все люди, от чего-то бежавшие. Спят они, когда большая часть мира бодрствует, работают, пока она спит, а в остальное время пьют в барах, куда не всякий чужак сунется, выходят в море за добычей, в зависимости от времени года уходят на запад до Баха, на юг — до Ки-Веста и плату получают наличными.

Далтон Вой, владелец «Последней стоянки Крокетта», тоже платил Рейчел Смит наличными. Платил бы и золотыми слитками, если б она захотела, — с ее появлением за стойкой бара прибыль подскочила на двадцать процентов. И, хоть и трудно в это поверить, драться там тоже стали меньше. Обычно рыбак ступает на берег весь — и плоть, и кровь — пропеченный солнцем и от этого делается раздражительным, склонным покончить спор ударом бутылки или кия. А в присутствии красивых женщин — Далтон уж давно это заметил — рыбаки только хуже становятся. Чаще смеются, но становятся и более обидчивыми.

Но было в Рейчел что-то такое, что их успокаивало.

И одновременно предостерегало.

Это что-то, злое и холодное, нет-нет, бывало, да и промелькнет у нее в глазах, когда кто-нибудь переступит границу дозволенного, задержит руку у нее на запястье или отпустит несмешную сальную шутку. И в ее лице — тоже, в морщинах, в увядшей красоте, в следах бурной жизни, прожитой до Порт-Меса, в которой бывали и утра темней, и беды тяжелей, чем у большинства наших.

В сумочке Рейчел носила пистолет. Далтон Вой увидел его случайно, и единственное, что показалось ему при этом странным, так это то, что он нисколько не удивился. Каким-то непонятным образом он это и так знал. Каким-то непонятным образом все остальные тоже знали. После работы никто никогда не подходил к Рейчел на стоянке, не приглашал подвезти. Никто не провожал.

Но из глаз ее уходил холод, лицо покидала отрешенность, а в баре будто становилось светлей. Она двигалась по залу, как танцовщица, и каждый поворот и разворот, каждое движение руки было исполнено грации. Смеясь, она широко открывала рот, глаза сияли, и в баре каждый силился придумать новую шутку, еще лучше той, что сейчас ее рассмешила, просто чтобы услышать ее смех.

И потом — ее мальчонка, очаровательный белокурый парнишка. Нисколько не похож на нее, но, стоило ему улыбнуться, всякому становилось ясно, что это сынок Рейчел. Может, как и у матери, у него слишком часто менялось настроение. И во взгляде иногда угадывалось предостережение, что для такого малыша очень необычно. Едва ходить научился, а уже научился вешать на мордашку табличку «Не беспокоить».

Пока Рейчел работала в баре, за мальчонкой присматривала пожилая миссис Хейли. Как-то она сказала Далтону, что еще не видела такого послушного мальчика и любящего сына.

— Из него, — сказала миссис Хейли, — большой человек должен вырасти. Президент или что-то в этом роде. На войне героем станет. Попомни мои слова, Далтон. Попомни.

Как-то на закате, по обыкновению прогуливаясь у бухты Бойнтон, Далтон увидел их. Рейчел, зайдя на мелководье по пояс и держа мальчика под ручки, окунала в теплую воду. От солнца шелковистая поверхность воды — как золото, Далтону показалось, что Рейчел, купая в нем сына, исполняет какой-то древний ритуал, призванный сделать его неуязвимым для меча и копья.

Оба они смеются, и по янтарному морю за ними солнце разливает багрянец заката. Рейчел целует сына в шею, укладывает его ножки себе на бока, поддерживает его, а он откидывается назад. И оба глядят друг другу в глаза.

Далтон решил, что ничего прекрасней в жизни не видел.

Рейчел не заметила его, Далтон ей даже не помахал. Почувствовал себя лишним, втянул голову в плечи и пошел туда, откуда пришел.

Что-то случается с человеком при виде столь чистой любви. Он начинает считать себя ничтожным, скверным, недостойным. Ему становится стыдно.

Увидев мать и дитя, играющих в янтарной воде, Далтон Вой понял простую истину: за всю жизнь его ни секунды никто так не любил.

Никто никогда не любил? Черт! Эта любовь казалась такой чистой, чуть ли не преступной.