Книга Лука и бита - Евгений Юрьевич Лукин

Евгений Лукин

Лука и бита

Я стоял посреди тенистой пешеходной улочки, обе стороны которой, казалось, были сложены из пригнанных вплотную баров, кафе, ресторанчиков, — и озирался, выбирая, куда зайти. Наконец внимание моё привлекла вывеска «У Петра Шумахера».

В честь какого же это Шумахера, хотелось бы знать? Совершенно точно, что не автогонщика, — он вроде Михаэль. Или имеется в виду тот доисторический Шумахер из Императорской академии наук, первый директор кунсткамеры? Тот самый, кому великий Ломоносов постоянно грозил зубы перечесть… Пётр… А он Пётр вообще? Чёрт, не помню. Вернее, не знаю…

Хотя чего тут мудрить? К бабке не ходи — Петром Шумахером зовут хозяина бара!

— Даже не вздумайте… — шепнул мне кто-то.

Я оглянулся. Прохожий уже удалялся. Однако не было никаких сомнений — он мне это и шепнул. Больше некому.

Странно. Такое приятное на вид заведеньице: новёхонькие стёкла витрин, словно их вчера вставили… Или даже сегодня.

А вот возьму и зайду.

Зашёл — и сразу понял: зря. Прохожий был прав — здесь явно собирались чьи-то фанаты. Возраст разный, но майки на всех одинаковые — грудь каждой украшена испитой старорежимной морденью с вислыми усами. Неясно кто, но готов поручиться, что не спортсмен…

Тем не менее к некоторым столам и стульям были прислонены бейсбольные биты.

Народу вроде немного. Не убраться ли подобру-поздорову, пока не заметили?

— Да вы присаживайтесь, — добродушно пророкотали из-за ближнего столика и тронули за рукав.

Присел не без робости. Поднял глаза. Передо мной громоздился господин примерно моих лет, но куда более крупного сложения. Так обычно выглядят вышедшие в тираж боксёры и борцы тяжёлых весов. В остальном — точное подобие прочих посетителей: всё та же майка с портретом, та же прислонённая к столу бейсбольная бита. Взгляд, однако, приветлив, угрозы в облике не чувствуется.

— Узнаёте? — спросил нечаянный собеседник, легонько хлопнув себя по груди. Отхлебнул из высокой пивной кружки и вернул её на стол, где, кстати, лежала заглавием вниз некая книжка малого формата.

— М-м… вас или его?

— Ну меня-то вы вряд ли узнаете, — усмехнулся он. — Насколько помню, раньше мы с вами не встречались. Я про Петра Васильевича… — И незнакомец снова коснулся нагрудного портрета.

— Петра Васильевича… Шумахера? — догадался я.

— Ну разумеется!

Я чувствовал, что иду по кромке. Одна бестактная фраза — и волосатая ручища потянется к бите.

«Так… — судорожно мыслил я. — Давай-ка прикинем по-быстрому… О чём меня сейчас спросили? Знакома ли мне мордень на майке? Скажешь „нет“ — прозвучит грубовато. Скажешь „да“ — мигом поймают на вранье. Как бы это выразить поделикатнее и в то же время почестнее?..»

— Да я, собственно… — в итоге промямлил я. — Я чего сюда зашёл-то… Хотел узнать о нём… побольше…

Кажется, ответ мой лёг в десятку. Широкое лицо завсегдатая склонилось в уважительном кивке.

— Поэт, — сообщил громоздкий мой визави. — Поэт-шестидесятник. Только не двадцатого, конечно, века, а девятнадцатого…

Я откинулся на спинку стула и мистически прикрыл глаза, словно бы припоминая.

— Да-да-да-да-да… — потрясённо соврал я. — Помню-помню… Что-то я где-то о нём читал… У кого же?..

— У Гиляровского, — любезно подсказал мне он. — Скорее всего, у Гиляровского.

Опаньки! А ведь и впрямь читал. Только вот не помню что.

— Певец старой Москвы, — напомнил собеседник. И процитировал вальяжно: — «Не ворошь ты меня, Тáнюшка. Растомила меня банюшка».

Певец старой Москвы по фамилии Шумахер? Чёрт знает что на свете творится!

— Ну конечно! — вскричал я, бесстыдно глядя в глаза завсегдатаю бара. — Конечно, он!

— А как насчёт этого? — вкрадчиво и, как мне показалось, несколько зловеще осведомился незнакомец, переворачивая книжку названием вверх. Так вскрывают карты в покере.

«Лука Мудищев». Однако…

— А… при чём тут… — Хотел я прикусить язык, да вот не успел.

К счастью, мой визави ограничился тем, что укоризненно покачал крупной стриженой головой.

— Иными словами, — с прискорбием молвил он, — вы, подобно большинству нашего населения, считаете автором поэмы Ивана Семёновича?

— Семёновича? — беспомощно переспросил я.

— Или Степановича, — поспешил уточнить он. — С отчеством историки пока не определились… Итак?

— Что итак?

— Вы считаете автором Баркова?

— Н-ну… — замялся я. — Так, вообще-то, принято…

— Уже не принято, — строго поправил он. — Вернее, принято, но уже не всеми…

И пододвинул пальцем книжицу поближе ко мне. «Лже-Барков» — оттиснуто было в верху обложки. Но пока я соображал, чем бы на это ответить, собеседник мой внезапно встревожился и по-шулерски проворно вернул полиграфическое изделие в прежнюю позицию. Заглавьем вниз. В следующий миг к нашему столику была прислонена ещё одна бейсбольная бита, а на свободный стул, не спросив позволения, присела худощавая особа женского пола. Майка на ней несколько болталась, лифчика особа не носила, так что матерчатая физиономия Петра Васильевича Шумахера при каждом движении скабрёзно кривилась и подмигивала.

Незнакомка со стуком поставила перед собой початую стопку водки и вперила взор в моего собеседника.

— Опять принёс? — процедила она. — К Мишам, что ли, податься решил?

Собеседник побагровел.

— Ты за базаром-то — следи! — громыхнул он. — За Мишу знаешь, что бывает?

Ещё мгновение — и, пожалуй, возьмутся за биты. Слава богу, не взялись. Незнакомец схватил книжицу, раскрыл и вне себя сунул её незнакомке.

— На, смотри!

Три абзаца предисловия были аккуратно замазаны тушью. Два прямоугольника чернели на чётной страничке, один — на нечётной. Что-то мне это напомнило. В домашней библиотеке дедушки Пети имелся одиннадцатитомник Малой Советской Энциклопедии. Так вот мелькали там точно такие же траурные заплаты. Как объяснили мне, подростку, издавалась энциклопедия в тридцатые годы. Чуть грянут репрессии — тут же заявляются домой к библиофилу товарищи со списками, указывают, кого именно из героев революции и гражданской войны следует вымарать навеки из словарей и памяти народной.

А картина-то, боюсь, похожая… И о каком же это, интересно, Мише, здесь нельзя упоминать ни устно, ни письменно, ни печатно? О Михаэле? Или о великом Михаиле Васильевиче?

Я встал.