Книга Древнее проклятие [= Грешный и влюбленный ] - Кристина Додд

— Славный ребеночек, ваша милость. Такой здоровый да крепкий — Повитуха подала Радолфу багрового, громко орущего, все еще мокрого младенца, завернутого в льняную пеленку.

В голосе женщины как-то не слышно было особой радости, и Радолф, принимая на руки ребенка, сучившего ножками, содрогнулся от пугающего предчувствия.

— Поглядеть хочу, — властно сказал он, обращаясь к повитухе.

Та поняла, что его интересует, и поторопилась отвернуть край пеленки так, чтобы стало ясно, какого пола новорожденный.

— Сын! — Паттон, главный рыцарь Радолфа, вытянул шею и из-за спины новоиспеченного отца с неподдельной завистью разглядывал младенца. Потом изо всей силы хлопнул Радолфа по плечу.

— Наконец-то. Сын. Весь в отца пошел. И волосики на голове такие же черные. И сердце в груди, видать, такое же храброе. — Он торжественно поднял руку и громко провозгласил:

— Сын!

Гул ликующих голосов послышался в ответ. Рыцари Радолфа поднялись из-за столов, где вот уже который час продолжалось пиршество в ожидании столь знаменательного события. Его Сын. Радолф все еще до конца не верил своему счастью. Столько всего — молитв, трудов, помыслов — пережито им ради этого мгновения, с того самого дня, как король возвел его в герцогское достоинство. И еще вот это поместье — Клэрмонт-курт — пожаловал в придачу. Но на что земли, зачем титул, коль некому их оставить в наследство.

Высоко подняв новорожденного, Радолф стал поворачиваться по кругу, чтобы все, собравшиеся в холле, смогли увидать его наследника.

— Глядите все! Ваш будущий повелитель!

Стропила под сводами задрожали от радостных криков, в ответ на которые дитя разразилось пронзительным воплем. Радолф осторожно опустил малыша на руки повитухи, потом неловкими пальцами подоткнул пеленку, стараясь получше укутать крошечное тельце.

— Смотри за ним хорошенько. Пеленай его как следует — пусть ему всегда будет тепло и сухо. И кормилицу сыскать надо — чтобы было ему кого сосать, пока моя леди не решит, что пора ему отвыкать от груди.

С каким-то постным выражением на лице повитуха вернула неумолкающее дитя в теплый уют своей внушительной груди, накинув поверх льняной ткани еще и полу своего плаща.

— За этим дело не станет, ваша милость.

Приняв поданную ему высокую кружку с пенящимся элем, Радолф поднял первый тост за доброе здравие своего сына. Осушив кубок, он вытер губы тыльной стороной ладони и нахмурился.

— Джоселин вроде говорила, что сама собирается кормить его. Но почем знать, может, у нее и молока-то не будет. Нельзя же, чтобы мой сын голодал.

— Не будет ваша супруга его кормить, — сказала повитуха.

Радолф выпил во второй раз и смачно крякнул.

— Неужто передумала? Никак это на нее не похоже. Если уж Джоселин что вобьет себе в голову… — Он оглушительно расхохотался. — Она ж такая настырная баба, как…

— Как ее муженек! — во все горло подхватил Паттон.

Ухмылка сползла с лица Радолфа, и он в упор уставился на своего рыцаря. Здоровенный детина сразу же сник — такой злобой полыхнули голубые глаза герцога. Нарочно выждав — пусть помучается, впредь думать будет, прежде чем волю языку давать, — и видя, что Паттон совсем уж пал духом, Радолф как бы смягчился:

— А что, может, ты и прав. — И двинул Паттона по уху — так, слегка, по-дружески. Тот, ясное дело, отлетел в сторону, но не слишком далеко.

— Джоселин такая же настырная, как и я. Тост! — Он высоко поднял кубок. — За Джоселин! Она делила со мной ложе, смотрела за домом, исцеляла меня. За ту жену, что принесла мне сына!

Мужчины выпили, потом еще и еще, а повитуха все никак не уходила. Заботливо прижимая ребенка к себе, она во все глаза глядела на Радолфа. Не видела никогда, что ли? Будто не хозяин Клэрмонт-курта перед ней стоит, а сам черт с рогами. Чего это она пялится, старая ведьма? И неотесанной повивальной бабке надлежало бы понимать, что бывают события, которые грех не отметить, и сегодня — как раз тот самый случай. С трудом сдерживаясь, он сурово полюбопытствовал:

— Что такое, женщина? Все, кажется, уже сказано. Что-нибудь непонятно?

— Да нет, ваша милость, все я поняла. Только вот думала, что вы, может, узнать захотите, почему это ваша жена не будет кормить дитя?

Что-то в том, как она говорила, заставило Радолфа вспомнить стоны, доносившиеся из комнаты Джоселин какой-то час тому назад. Говорят, все женщины кричат, когда у них схватки, — не зря ведь такая молва, правда? Знают, верно, что говорят.

Радолф протянул свой кубок проходившему мимо оруженосцу.

— Что, Джоселин никак оправиться не может, да?

Женщина ничего не ответила. Только головой помотала.

Он вцепился в ее руку, пониже плеча.

— Ей дурно?

— Не то, ваша милость.

— Ну так в чем дело? — Он ухмыльнулся. — Все своим чередом идет. Нос-то чего вешать?

— Умерла она. — Повитуха, верно, так бы мертвого младенца принимала, как она сейчас слушала и отвечала: вяло, угрюмо.

— Вранье.

Радолф точно знал, что не может быть в ее речах правды. Не сказать, конечно, что Джоселин таким уж крепким здоровьем отличалась, но изо всех его жен она единственная ему под стать была. И понимала его, как никто другой. И добром за добро платила. Никогда она ему не отказывала, крика его не замечала, не дулась, когда он нраву своему волю давал, а то и распускал руки.

И это она стала женой, подарившей ему сына.

— Врешь ты.

На этот раз он не повышал голоса, но повитуха отшатнулась так, словно он не то что накричал на нее, но еще и замахнулся.

— У нее там священник сейчас. — Женщина еще крепче прижала к себе захлебывающееся плачем дитя и стала бочком пробираться из холла.

— На вашу леди потом посмотрите. Нам сначала помыть ее надо. И прибраться там.

Радолф не отставал ни на шаг.

— Еще чего! Я сам к ней пойду и все разузнаю. — Нельзя вам туда, — повторила повитуха. — Не годится на такое мужчине глядеть, разве что он — духовник. — Она, пятясь, отступала назад, загораживая собой младенца, За спиной женщины показалась сухонькая фигурка в черном облачении, и Радолф кинулся к ней, как к своему спасению.

— Скажите, это ведь не правда, да? — требовательно обратился он к священнику.

Несмотря на свой весьма почтенный возраст и некоторую глухоту, тот, похоже, за долгие годы служения хорошо научился разбираться в чувствованиях недоверчивых мужей, и на этот случай у него были припасены слова утешения.