Книга Хроника лишних веков - Сергей Анатольевич Смирнов

Хроника лишних веков

Глава 1. Ночь Агасфера - Круговорот гуннов в природе

"РУССКИЙ ГОЛОС". - 1929. - N9.

Предисловие

Поэт Николай Арапов прибыл в Харбин осенью 1927 года и жил уединенно, почти не заводя знакомств. Дважды он нанес визит нашей редакции и оставил полдюжины стихотворений. Все они были напечатаны в последнем номере за 28-й год.

В начале мая сего года Н.А.Арапов внезапно исчез из города, оставив съемную квартиру незапертой, а в ней - почти все вещи несобранными.

При полицейском осмотре комнаты, на столе, была обнаружена папка с рукописью, "завещанной" - как было написано на папке - нашей редакции.

За время, ушедшее на подготовку этой загадочной рукописи к изданию, тайна исчезновения его автора не была раскрыта. Возможно, ответ следует искать в самом "романе-путешествии" нашего соотечественника. Мы не считаем себя в праве выдвигать какие-либо версии: пусть читатель сам сделать выбор, принимать ли ему невероятный вояж автора как игру воспаленного воображения или же как честные мемуары...

Наш оставшийся долг - лишь предварить публикацию краткой энциклопедической справкой:

АРАПОВ Николай Аристархович (1891 - ?), этнограф, поэт-акмеист. Изучал коренное население Индокитая и Полинезии (1915-1916 гг). Автор поэтических книг "Ледяной матадор" (1913) и "Радуга жизни" (1917), не получивших большой известности. С 1920 г. - беженец. Проживал в Риме, затем, с 1927 г., в Харбине. С мая 1929 г. Объявлен пропавшим без вести.

Редактор литературного отдела

С.А.Смирнов

Николай Арапов

ХРОНИКА ЛИШНИХ ВЕКОВ

Роман-путешествие

Памяти всех нас

НОЧЬ АГАСФЕРА

Планета Земля - Харбин - апрель 1929 года от Рождества Христова

...лунным ликером залиты крыши Харбина, города-нигде, города моего последнего рандеву со смертью.

В такие ночи я научился, привык и полюбил гипнотизировать себя окном, воображая, будто сам, как и город-нигде, наполняюсь приятно удушливой неподвижностью полнолуния. Это не созерцание или буддийская нирвана, но лишь растворенное в лунном блеске предчувствие мига, когда душа вздрогнет - и я замечу, что опять помню все.

Агасфер! Я знаю твою тайну, неседеющий старик. Вечность дороги - не наказание. Наказание - эта приятно удушливая неподвижность памяти. Но ведь и ты - человек. И я не поверю никому из тех прохожих, кто, раз видев тебя, скажет потом: "С той самой поры, с той минуты, с того мимолетного проклятия он так и не стал труждающимся и обремененным." Я не поверю, пусть даже это неверие зачтется мне грехом. Твой круг тоже должен быть разорван в конце концов. Иначе ковчег отплывет пустым.

Итак, с улыбкой недоверия к чернилам, к перу, к бумаге, к своему одиночеству... я повинуюсь и начинаю путешествие, но - не с прекрасной детской памяти о потерянном рае, а с первого дня-никогда.

КРУГОВОРОТ ГУННОВ В ПРИРОДЕ

Планета Земля - Уссури - февраль 1920 года от Рождества Христова.

Россия - в пропасти. С высоты ангельского полета - там, внизу, среди сугробов, наши серые, грязные ручейки бегства, им - раствориться в безднах желтых морей. Вагонные окна мутны и тревожны, как наша дремота, лица нездешние, одинаковые, февраль, утро.

В остывающем, как труп, пульмане, семьи офицеров жмутся прочь от окон, дышат.

Я, затесавшихся к ним штатской тенью, смотрю на все как бы со стороны, будто подглядываю в вагон, и только клубы редкого тепла вносят меня внутрь.

Позади - дымный шлейф никчемной судьбы, еще не опавшая на землю полоса копоти, тускло дотлевающие на лету хлопья пепла.

Впереди - угол падения душевной окалины и более - ничего.

Позади - красные ночи, позади - судорожное спасение родителей, поезд в Рим, плач мамы, стучащий по рельсам прочь из России. Их сын на перроне: "Я вас нагоню, не тревожьтесь", и вслед за первой весточкой из Рима - расстрел брата, взятого в заложники под Звенигородом, кутерьма, штыки в лицо, пляшущие костры на улицах, булыжная эйфория каких-то неясных победителей и - АЗИЯ-Азия-азия, на которую не напасешься никакой этнографии, Азия бессмысленная, как и русский бунт.

Впереди перед глазами: очумелый, опухший саквояж генеральской дочки, а рядом она сама, примятый соболенок, глядит на меня и боится офицеров, все перевернулось. Она чувствует и сторонится обреченных, ведь обреченные назойливы и несдержанны. Её жалко, но не хочется сказать ей "мадемуазель", и это - усталость. И к генеральской дочке в придачу перед моими глазами от всей нашей русской цивилизации остается лишь пожилой, большой и громоздкий, но как-то весь целиком отсутствующий доктор права, от которого, то есть от права, остались только его, то есть доктора, пожухлые бакенбарды. Впереди...

Поезд, тем безвременьем, стоял на ледяных рельсах под станцией Спасское-Дальнее, и все мы в тонком, едва осознаваемом напряжении, ожидали рывка, стараясь поэтому лишний раз не подниматься и не цедить кипяток.

Слушки беспроволочными сквозняками протягивались по вагонам: пути завалены... нет, пути очищены... красные впереди... нет, красные позади... Одно и то же, отскочив от крайних вагонов, живо отражалось обратно в середину и снова разлеталось по концам состава. Так заполнялись тишина и безвременье до самого веского знака бытия - выстрела.

И был рывок без движения. Сквозь полупрозрачные подтеки оконной дремоты не только я увидел округлую гору, как муравейник закишевшую черными точками.

Занялась проливная стрельба... Вагон пхнуло в бок, крупно бабахнуло, окна захрустели.

В массе внешнего гула с необъяснимой отсрочкой образовался крик:

- Красные!

"Красные черные", - мелькнула банально-художественная мысль, и я полез со всеми вон из вагона со здравой идеей, что верней оставаться внутри.

В тамбуре я, отбросив ненужную учтивость, нагло ухватил за локоток генеральскую пташку, уже выпорхнувшую из купе.

- Мадемуазель, вернитесь на место, - сказал я ей почему-то по-французски, будучи уверен, что чужое наречие она в эту минуту поймет куда лучше, чем родное и потому заведомо паническое. - Уверяю вас, там намного безопасней.

Она оглянулась на меня истерически-сонно, и я с трудом