Книга Рам и Гау. Повесть об обезьянолюдях - Софья Радзиевская

Читателю, который держит в руках эту книгу, предстоит переместиться во времени на сотни тысяч лет назад и вместе с её автором, Софьей Радзиевской, отправиться в путешествие по древнему миру. Ну и что, скажете вы, сегодня стоит включить нужный канал телевизора, и можно отправиться в парк юрского периода. А в книжных магазинах яркие обложки так и кричат — одно приключение необычнее другого…

Однако эта книга особенная, в некотором роде даже единственная в мире. Почему — объясню чуть позже. Мне же эта повесть о маленьком человеко-зверёныше дорога ещё и тем, что она возникала, глава за главой, на моих глазах. Я видел, как из ниоткуда, из фантазии моей бабушки, которая уже тогда, в середине 60-х годов прошлого века, была известным в стране писателем, появлялись один за другим эти странные существа из другого мира. Вот мальчик Рам, оставшийся без матери и усыновлённый рыжей собакой. Вот силач Урр, победивший самого грозного врага — саблезубого тигра. Вот предводитель орды Гау. Вот старый Мук, который — единственный из всех — умеет обтачивать камни, превращая их и в грозное оружие для защиты, и в подобие ножа для разделывания добычи — обезьяночеловек, которого можно назвать Мастером…

Я был первым читателем, вернее, слушателем всего, что в те годы писала бабушка, — она проверяла на мне, будут ли интересны детям её очередная повесть, роман или просто короткий рассказ. И всегда внимательно относилась к моим словам. А я, исполненный гордости, оттого что моё мнение так ценно, входил в роль настоящего эксперта — давал советы, спорил, настаивал на изменении каких-то событий. Самое удивительное — бабушка иногда шла навстречу. Например, в одной из повестей она вернула к жизни отважную собаку, которая, спасая людей, вступила в схватку с медведем. Я рос, был уже подростком, юношей, наконец, стал журналистом, писал свои книги, но в нашем ритуале с бабушкой ничего не изменилось: если была возможность, и мы оказывались рядом, она усаживала меня, доставала папку с завязочками, извлекала из неё странички, исписанные уверенным почерком с неповторимыми живописными завитушками и бесчисленными аккуратными вклейками. У неё, конечно, была хорошая пишущая машинка с дарственной надписью от Татарского Союза писателей (в то время мы жили в Казани), но писала она всегда от руки — до последних дней. И вот слушая её голос, которым она очень точно очерчивала эпизод за эпизодом, я, как и в детстве, испытывал наивное нетерпение: что же произойдёт дальше? Только теперь уже, как профессионал, мог по достоинству оценить её особенный дар — хрустальный слог, тонко проброшенную интригу, точно угаданную кульминацию — всё то, что составляет драматургию в любом виде искусства. И отмечал верность того внутреннего слуха, который определяет чувство меры. Ей было уже глубоко за восемьдесят, но проза её оставалась свежей и современной — разве что лёгкий намёк на сентиментальность выдавал в ней женщину, родившуюся в девятнадцатом веке, выросшую в дворянской среде, где почитали Карамзина и Жуковского.

А сегодня мы читаем нашему внуку-дошкольнику её повести и рассказы, и я думаю ещё об одном удивительном свойстве бабушкиной прозы: она и доступна, и интересна для всех возрастов. Ребёнку нравится — и это, конечно, хорошо, ведь моя бабушка всю жизнь считалась детским писателем. А искушённый взрослый читатель отметит пластичность и точность литературного языка. И глагольную образность. Это когда действие создаёт картину, а не желание автора расцветить описание всеми красками. Отчасти это традиция пушкинская: при сравнении его стихотворных строк со стихами других известных поэтов той же эпохи выясняется, что у него меньше всего эпитетов, которые, казалось бы, и должны создавать колорит и цветопись. Но у него эту роль выполняют глаголы. С их помощью он вырисовывает и героев, и все события. И они воспринимаются зримо.

То же легко отнести и к прозе, если она поэтически и ритмически легка, соразмерна дыханию — так и просится для чтения вслух в кругу семьи. Это присуще и книгам бабушки. Простота её строк естественна и понятна детям. Но в этой простоте нет упрощения, что делает её вневозрастной.

Описанные бабушкой истории всегда необычны, неожиданны. В то же время её книги объединяет одна особенность: их герои всегда оказываются в обстоятельствах, которые, кажется, преодолеть невозможно, но они их преодолевают. Не потому, что это супергерои — теперь наше жизненное пространство заполонили именно такие книги и фильмы. На этом фоне сейчас, возможно, даже больше, чем в те годы, когда бабушка писала свои книги и не было этой бездумной коммерческой лавины фэнтези, её истории нужны как глоток воды в пустыне.

Представьте себе, например, как во время войны фашистский десант уничтожает случившуюся на его пути деревню — детей, стариков — всех под корень, чтобы не осталось свидетелей. Но все же некоторым удалось спастись — кто-то спрятался в лесу, кого-то из малых детей засунули в печку, и она уцелела после пожара. Словом, образовалось маленькое сообщество, которое спастись могло только на острове посреди непроходимых болот. И никто не знал к этому острову тропинки. А дальше — да, приключения, опасная трясина, дикие звери, ни еды, ни питья, и надо было даже детям не потерять мужества и найти спасение в самой дикой природе, из которой мы все вышли, разгадать её секреты, научиться тысяче полезных вещей. Читая такую книгу, ты сам оказываешься в описанных обстоятельствах и проживаешь чужую судьбу как свою, испытывая то страх, то гордость и восторг от его преодоления.

Или эпопея, единственная в своем роде, — не сказка, а быль, — превращённая писателем в повесть, которую я отношу к шедеврам. 1797 год. Трое поморов и с ними десятилетний мальчик занесены бурей на дикий заполярный остров Шпицберген, где их тут же встречает коварный и очень голодный белый медведь. Опасность смотрит из-за любого выступа снежных торосов, а у охотников — одно ружьё и двенадцать зарядов… Даже день продержаться в таких условиях — подвиг. Но помощи ждать неоткуда, и они проводят во льдах целых шесть лет! Испытания Робинзона Крузо бледнеют по сравнению с тем, что пришлось пережить им. Но поморы нашли спасение в умении приложить свой житейский и охотничий опыт к обстоятельствам.

В таких книгах бабушка пыталась ответить на вопрос: что такое человек в этом огромном мире, и так ли уж ограничены его возможности?

Вообще, мне кажется, жизнь самой Софьи Радзиевской, начавшаяся в XIX веке и закончившаяся во времена перестройки, вместила в себя несколько самостоятельных и очень насыщенных событиями жизней. Да и сама она словно бы соединяла в себе несколько людей, каждый из которых был по-своему глубок.

Она была полиглотом, то есть свободно владела всеми европейскими языками и еще шестью — пользуясь словарём. Это позволяло ей в подлиннике читать редкие рукописи и добираться до ценнейших источников знаний.