Книга Трубадура - Дарья Волкова

Кадр первый. В черно-белой, слегка дрожащей картине чувствуется сдержанная энергетика Луиса Бунюэля. А если не чувствуется - вдохните еще раз.

Фигура девушки полна усталости и тоски. Тонкие и натруженные плечи, белая голова и руки. Руки, полные тяжелых сумок.

Фигура юноши легка. Он бежит. Свободно, легко, земля не держит его. Даже отталкивает. Отталкивает от твердого темно-серого асфальта сверхлегкие кроссовки ярко-бирюзового цвета. И юноша парит над этой свинцовой влажностью с вкраплениями вековой меди кленовых листьев.

Однако, отставим в сторону лирику. Это всего лишь стадион рядом с институтом физической культуры имени Лесгафта. И вот бирюзовые кроссовки покидают стадион. Навстречу белым и усталым рукам.

Он любил бегать в центре. Вопреки всему – унылому серому городу, тяжелым домам, каждый из которых - непременно историческая ценность и культурный памятник. Любил метить своими яркими кроссовками казенный гранит набережных, попадая в ритм с суровой северной рекой, так резко контрастирующей с теми местами, где он вырос. Этот гранит, эта река, этот строгий город признали его. Но он все равно каждый раз метил его, давая понять, кто тут главный.

А для нее это был обычный вечер. Обычное возвращение после рабочего дня. Привычная колея дороги домой. Которая почти у самого порога прекратилась внезапно и обидно.

В наушниках задавал ритм сочный вокал какого-то талантливого уроженца черного континента. Бирюзовые кроссовки четко повторяли этот ритм. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц.

Он врезался в нее. Самым наглым образом врубился на полном ходу. Словно слепой, словно не видел ничего перед собой. Или не слышал. Но все-таки видеть - важнее. А он непостижимо - не увидел. Не заметил.

А вот она увидела. В последний момент перед падением увидела, заметила, даже разглядела немного. Серая толстовка, серые спортивные штаны, яркие бирюзовые кроссовки. А сверху – копна черных кудрей и пара серебристых наушников, приминающих ее. И огромные удивленные темные глаза. А потом она упала. Банально и некрасиво обрушилась на мокрый асфальт.

Сам не понял, как это произошло. Нет, ну, то есть ничего неожиданного не предвещало. Бежал, слушал музыку. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц. И непонятно каким образом вдруг под ногами оказалось тело, о которое он и споткнулся. В общем, зазевался, как ни крути.

*

Выкатившийся из порванного от удара пакета апельсин на тускло-матовой серости асфальта казался оранжевым просто ослепительно. Потом к солнечному пятну под бок подкатилось еще одно, и еще. А потом раздалось последовательно: «Скотина!» и громкий всхлип.

Она сидела в метре от сиротливо сбившихся в кучку на мокрой серости апельсинов, терла колено. Всхлипывала и что-то бормотала себе под нос.

- Девушка… Вам нужна помощь?

Ему доходчиво объяснили все про него самого и предложенные услуги. Но шмыгание носом и потекшая тушь достоверности словам сильно убавили, поэтому рука помощи была протянута. И даже принята. Девушка казалось невесомой – он поднял ее с асфальта без малейшего усилия. Она вообще казалось какой-то ненастоящей – слишком белая, слишком тонкая, слишком светлые волосы. И совсем ненастоящего цвета глаза. По крайней мере, не видел раньше таких – на грани темно-голубого и светло-синего. Ни то, ни другое. Где-то между. А еще, когда поднял за холодную тонкую руку наверх и оказался лицом к лицу – веснушки. Только бледные – как и она вся.

- Смотреть надо, куда прешь! – она старательно выговаривала грубости, словно домашнее задание демонстрировала.

- Извини, - апельсины на ощупь оказались пупырчатыми, зато в ладонь ложились ладно.

- В ж*пу себе засунь извинения, - все так же старательно выдала она.

- Пакет порвался.

- Из-за тебя!

- Верно, - он согласился безропотно. – Ты далеко живешь?

- Вот! – белый палец из обрубка темно-серой митенки практически обличительно ткнул в неприметную облезлую дверь, которую язык не поворачивался назвать «парадной», но каковой она именно и являлась.

- Помочь?

- Зачем же? – предельно допустимой для человеческой речи желчностью. Бледная рука резко очертила окружность, на которой уместились россыпь апельсинов, упаковка с печеньем, пачка гречки, что-то еще непонятной формы в блестяще-шуршащей фольге. И порванный пакет, белым неровным шаром тихо сбегающий вдоль по улице. – Сама прекрасно справлюсь.

Молодой мужчина в сером спортивном костюме вздохнул, поправил на шее серебристые наушники и решительно стянул с себя толстовку, явив сырому питерскому сентябрю серую же футболку на широких плечах. Из толстовки была сооружена импровизированная авоська, в которую и сложили детали нечаянного уличного натюрморта.

Дверь перед случайным носильщиком открыли с крайне недовольным и даже презрительным видом. Парадная внутри оказалась еще более питерской, чем снаружи. Стены и лестница эпохи Достоевского, потолок и того раньше.

Этаж третий, дверь черного дермантина – уже не достоевской, а советской эпохи. Замок лязгнул премерзко, дверь скрипнула в унисон – и все в полном соответствии с окружающей обстановкой.

За дверью было темно, пахло сперто, лекарствами, какой-то едой и, странно, но чем-то, похожим на индийские благовония. Почему-то казалось, что сейчас под ноги бросится большой черный кот, но, когда зажглась тусклая лампа под потолком, стало ясно, что встречать их никто не вышел.

- Туда, - махнула девушка вдоль узкого коридора, сплошь чем-то уставленного и увешанного. Молодой мужчина шагнул вслед за ней, смело отогнав мысли о том, что надо разуться. На старый облезлый пол было страшно ступать чистыми носками.

В направлении «туда» обнаружилась кухня. Стены, крашенные темно-зеленой масляной краской, расписанные цветами и божьими коровками – судя по стилистике, расписаны ребенком лет пяти. На фоне общей темности и обветшалости окна, мебели и раковины яркими белыми пятнами выделялись холодильник, стиральная машина и микроволновка.

- Ставь на стол.

По крайней мере, чистый. Он аккуратно развязал рукава и принялся вынимать продукты.

- Дед, я дома! – раздалось громкое за спиной. – Сейчас будем чай пить.

Он обернулся.

Под бесформенным пальто-бушлатом скрывалась худощавая и угловатая фигура. Спасал ее только рост – и то несущественно. Волосы и в самом деле просто нереально белые, как у куклы. И глаза тоже как у куклы - голубые, круглые и ненастоящие. Больше на лице не было ничего – ни бровей, ни ресниц. Все, что есть, кроме глаз - едва розовеющие губы и покрасневший кончик носа. Остальное – одно бледное нечто. И немного бледных же веснушек

- Чего уставился? – она все так же старательно и все так же неубедительно грубила, ставя на голубой цветок газа чайник. – Надевай свою кофту и уходи. Спасибо… за помощь.