Книга Апокриф. Давид из Назарета - Рене Манзор

Иерусалим, Иудея, пятница, 7 апреля 30 года

Он омыл руки в серебряном тазу.

Не для того, чтобы смыть с себя кровь, которая сейчас прольется по его милости, а потому, что ему всегда казалось, что они у него становились грязными после того, как он выносил кому-либо приговор.

Жестокий и немилосердный прокуратор Иудеи был скорее солдатом, чем дипломатом. Те, кто утверждали обратное, были либо льстецами, либо чужеземцами. Знать, которую он приговаривал к смертной казни, могла рассчитывать на удавку. Что же касается рабов или особо опасных преступников, то им была уготована жестокая казнь – распятие. Три дня агонии, в течение которых обнаженный казнимый боролся за жизнь, подтягиваясь на теряющих силы руках и пытаясь удержаться на прибитых к кресту ногах. Чтобы отбить охоту снова поднимать восстание, которое все еще продолжалось в Иудее, несмотря на двадцать лет жестокой римской колонизации, приходилось прибегать по меньшей мере к этому.

Среди сегодняшних осужденных был и один галилеянин. Человек, который, если верить неутихающей молве, изгонял демонов, возвращал зрение слепым, врачевал парализованных и даже воскрешал умерших. Его ученики видели в нем Мессию, того спасителя, которого пророки Иеремия и Исайя пообещали иудейскому народу.

Мессия!

Само это слово вызывало у Понтия Пилата тошноту. Сколько таких мессий уже было уничтожено Римом с тех пор, как Иудея стала провинцией империи? В большинстве своем они приходили из Галилеи, находившейся на севере Палестины, так что слово «галилеянин» стало синонимом слова «смутьян». Повсюду на своем пути они провоцировали беспорядки и возмущение. После пастуха Афронга, ессея Менахема, Иоанна Крестителя наконец-то назваться Спасителем дошла очередь и до Иешуа из Назарета. И сделал он это странным образом. Он стал бороться не с римскими поработителями, а с еврейским синедрионом.

В день Пасхи, когда двести тысяч паломников пришли к иерусалимскому Храму просить милостей Господних, этот Иешуа набросился на меновщиков, сидевших в святом месте, и на торгующих жертвенными животными. Его схватили, и он сразу же предстал перед иудейским судом синедриона. Первосвященник Каифа обвинил его в святотатстве, что по законам верховного суда немедленно влекло за собой смертный приговор. Но в условиях римского владычества только префект мог приговорить к смертной казни.

Понтий Пилат терпеть не мог Палестину. Это была самая убогая область империи и в то же время самая неспокойная. Во всех прочих провинциях уже царил pax romana[1]. Их жители почитали императора Тиберия так же, как и своих местных богов. И только иудейский народ признавал лишь своего Бога. Иудеи не работали в седьмой день недели, по-особому относились к своим женщинам, не ели свинины и считали совершенно естественным обрезание крайней плоти ребенку мужского пола на восьмой день после рождения. Опорой им служили их традиции. Неуважение этих традиций приводило к волнениям, тогда как первостепенной задачей Пилата было сохранение мира, что было непросто. Ну а появление очередного «мессии» – это, несомненно, потенциальная опасность.

Арестованного привели к порогу суда, поскольку войти в дом к язычнику, пусть даже и к прокуратору, было бы настоящим поношением для священников. Дверь распахнулась, и на самом верху лестницы показался паланкин Пилата, сделанный из бронзы и слоновой кости. Префект наклонился чуть вперед, чтобы получше рассмотреть того, кем ему сегодня придется заниматься. Перед его взором предстал сын простого плотника, называвший себя посланцем Божьим, кроткий проповедник хрупкого телосложения, чьи меткие слова приводили в смятение местную аристократию. На лице его были видны следы ударов, которые ему нанесли при задержании. Его пурпурная туника была вся заплевана. Но глаза его излучали спокойствие, что вызывало у Пилата странные чувства. От этого пронизывающего взгляда прокуратору становилось не по себе, и ему с трудом удавалось это скрывать.

Представляет ли этот человек, какие страдания его ожидают? – спросил он себя.

Холм, на котором приводили в исполнение смертные приговоры, находился за стенами священного города. К нему вела узкая дорожка, проходящая между кучами строительного мусора. Кроме осужденных и их палачей мало кто ходил на Голгофу. На земле, среди куч экскрементов, догнивали остатки брошенных крестов, рядом с которыми в общей могиле валялись черепа и скелеты, пересыпанные известью.

На вершине холма, на фоне потемневшего неба, трое распятых прилагали все усилия, чтобы каждое дыхание не стало последним. Привязанные за изможденные руки к крестам, низко опустив головы, они едва сносили невероятные мучения, которые постепенно отбирали у них жизнь. Пот, стекавший с них ручьями, приводил к обезвоживанию, усугублявшемуся нехваткой воздуха. У каждого из них грудь вздымалась, выдавливая все внутренности в нижнюю часть живота, который раздувался прямо на глазах.

Крест с назарянином установили в центре, между крестами с двумя бунтовщиками. На голову ему водрузили терновый венец в качестве насмешки над тем, что он называл себя царем иудеев. Кровь струйками стекала по его загорелому лицу и, запекаясь, собиралась на бороде.

Одна капля сорвалась с трехметровой высоты и упала на центуриона, исполнявшего приговор. Сидя верхом на лошади, облаченный в доспехи, он машинально утер лоб и поднял светлые глаза на распятого.

Палач встретился взглядом с жертвой.

Взор несчастного был совершенно беззлобным.

За двадцать пять лет службы этот офицер ни разу не испытал сострадания к врагам Рима, но что-то в этом человеке – он и сам-то не понимал что – вывело его из состояния равнодушия до такой степени, что поведение его солдат, игравших в кости на тунику несчастного, внезапно показалось ему недостойным. Центурион вынул из ножен свой меч и бросил его в их сторону. Лезвие разрезало кожаный стаканчик для игры в кости, переходивший из рук в руки. Легионеры вовремя выпустили его из рук, иначе они остались бы без пальцев.

Офицер повернулся к трем бедно одетым женщинам, которые молились, стоя на коленях среди нечистот, не обращая на это никакого внимания. Две из них, те, что помоложе, поддерживали пожилую и плакали, побивая себя в грудь.

А где же называвшие себя учениками галилеянина? – недоумевал офицер.

Неужели те Двенадцать, избранные апостолами, покинули своего учителя и теперь трясутся от страха, что их постигнет такая же судьба? Из мужчин присутствовали при казни только Симон Киринеянин и Иосиф Аримафейский. Симон, шатаясь, нес вместе с приговоренным двадцатипятикилограммовый patibulum[2], к которому были привязаны его руки, когда он поднимался на Лобное место. Что касается Иосифа, то этот богатый член синедриона отдал умирающему гробницу, построенную для его семьи.